Сам

Кардинал Огомский долго находился у священного автократа. Уходя, он пронес сокровенную усмешку на сомкнутых губах.

Едва стыло-нелюдимые удалились из приемной, сердце Курнопая екнуло в тревоге и оборвалось. Разобьется, разобьется. Это чувство выметнуло из его пацаньей памяти оранжевого человечка, который бултыхнулся с аэроплана ради затяжного прыжка. Раньше человечек не прыгал с парашютом. Он кувыркался, относимый ветром, будто бы наткнулся на синюю эмаль твердого небосклона и, вертухаясь, соскальзывает к пустыне, вот-вот разобьется, но почему-то не открывает парашют, не умеет, не в силах. Возникла, ширилась, забивая дыхание, безнадежность, стремилась выхлестнуться лавинным звуком «ой-йи-и-и». В самый последний миг взбух полосатый, как зебра, шелк, и почти тут же налетели ноги человека на кремнево-красный песок. Падение сердца, неудержимое, неспасаемое, на минуты приостановилось в миг, когда налетели ноги человечка на кремнево-красный песок.

Встреча с правителем рядом, и он взволновался. Взволновался не по-трусливому, не по-рабски: судебно. Опять ведь он накануне решения судьбы, только сейчас вертухается, соскальзывая к пустынному существованию. И пора бы ему перестать беспокоиться от непроизвольности собственных тревог. Прекратись эта стихийная безотчетность что в человечестве, что в нем — крах всему. Но все же, входя в кабинет, он досадовал на то, что не сумел совладать с собой, и продолжал мандражировать, приглашенный взмахом руки в гостиную, которая, оказывается, находилась за раздвижной стеной еще при Главправе.

Опрощение в облике и одежде священного автократа, а также убранство гостиной на фермерский вкус: свежеструганный стол и лавки, тонированные морилкой, вязаные половики, домотканые ковры, цветастые, но глухого тона, поверх которых на рогах бизонов висели дробовые ружья. Углы, ориентированные на страны света, были заняты в соответствии с обычаем: вздыхали часы, за вертикальным стеклом которых пробегал желтый зайчик маятника; бокастый, топырил ножки, точно теленок первого дня, буфет; медекованые ручки комода вздрагивали — отдавались в них вулканические прорывы океанского дна; ореховое бюро, древесные узоры которого мерцали от прямого попадания солнечных лучей, грузно упиралось в стену.

Легонько подергивавший створки буфета Болт Бух Грей оглянулся.

— Домой понаведался, — сказал он, и удовольствием просияли глаза. — Родители простили. Совсем, дескать, от рук отбился, без совету живешь. Родня ублажилась. «Позабыл об нас, никого на взлобок не вытащил за собой». Подарками наделил от карапузов до седовласых патриархов. Ко всем присмотрелся. Знаешь, Курнопа, есть кого выдернуть на взлобок. Кое-кому в подметки не гожусь. Повременю выдергивать. У семейственности два недостатка. Массы не одобряют ее. С массами, как ты сумел оценить, я считаюсь. И, увы, родственники лишены чувства дистанции. Кем бы ты ни был, но ты остаешься для них своим, для старых мужчин в роду «пистолетом». Дуться будут, наушничать друг на дружку, дабы первенствовать, свары затевать. Податливость на сговор против своего у родственников классическая. Кого угодно из чужих перещеголяют. Судя по истории Древнего Рима, Египта и Персии, Великих Моголов, России, упаси меня САМ от родственников-соправителей.

Он взял графин пупырчатого зеленого стекла и такие же стаканы. Когда налил из графина в стаканы, умиленный, обратил внимание Курнопая на розовые цветочки, нашлепнутые на эти самодельные емкости. Леденцовая розоватость цветочков не привела в раж Курнопая.

— В таких вещах не разбираюсь, — уклонился Курнопай.

— Урбанист. Промышленные изделия определили твой эстетический уровень. Зато Каска, кстати, теперь ее имя мама Вера, от посуды нашей семьи без ума.

— Тут вы и с бабушкой Лемурихой споетесь.

— Уже спелись. Лишь бы не спиться.

Каламбур понравился Болт Бух Грею. Его сегодняшняя расположенность к внуку Лемурихи окрепла. Он поднял стакан, кивком указал на другой и, едва Курнопай охватил пальцами шершавинку стакана, промолвил, блокируя радость, рвущуюся из груди:

— Имеется беспрецедентный повод для тоста.

Болт Бух Грей выждал, пока не придушил в себе радость, чтобы не рухнуть в слюнтяйство феминизированных офицериков.

— Со всей ответственностью подчеркиваю, что этому не было прецедента. Тем для меня, разумеется, ответственней.

Курнопай приготовился к тому, что тост Болт Бух Грей посвятит ему.

— Не можешь себе представить, дорогой Курнопа-Курнопай, что сотворилось. Сие событие не адекватно сотворению чего-либо в библейском смысле. В моем сознании оно силой воздействия возвелось в ранг библейских деяний. Ночь. Сплю крепко, спокойно. Вдруг пробуждаюсь. В полной темноте — САМ.

— ОН что… ЕГО видно?

— Еще спрашивает. Тебе было позволено САМИМ входить с НИМ во внутреннее соитие. Еще спрашивает. Из-за неверия спрашиваешь.

— Нет, господин священный автократ. Если бы видел ЕГО, не спросил.