Сама себе хозяйка

Очередной день прошел мимо меня. Сползая с лесов, я с некоторым недоумением обнаружила, что на холме, где высился зеркалограф, уже не было снега, а среди пожухлой прошлогодней травы кое-где выглядывали первые желтые цветочки. М-м-м, уже весна? Или что? Значит, скоро лето. И выпускники в Северном университете получат дипломы…

Голова снова кружилась, сердце стучало как-то слишком часто. А ещё кашель какой-то привязался, не болезненный, но надоедливый. Акклиматизация, наверное. Я прислонилась к доскам, пытаясь отдышаться, раскашлялась. В глазах заплясали звёздочки.

Тут же подскочил мой бессменный надзиратель, младший княжич Озеров, и подхватил меня на руки. Он был приставлен отцом наблюдать за моей работой и помогать при необходимости там, где хрупкая девица не справится, но стал кем-то вроде няньки и по совместительству защитником от местной шпаны. Мы даже подружились. Почти.

— Так, красна девица, — заявил Симеон, меня в бричку сгружая, как мешок с песком. — Рассказывай, что с тобой происходит.

— А что происходит? — вяло удивилась я. — Работаю я не покладая рук.

— То-то и оно. Исхудала, подурнела, глаза ввалились. Каждый день полумертвая от усталости. Зачем? Ежели тебе так это дело противно, что ты готова резерв выжечь или помереть от истощения, но побыстрее разделаться, то я с отцом переговорю. Найдем мы другого металлиста.

— Да нет, не противно, — промямлила я. — Работа как работа. Обыкновенная.

— Тогда в чем проблема?

— Да ни в чем. Показалось тебе.

— Я сейчас тебя свяжу и буду, как раньше обещался, манной кашей кормить, — сурово заявил Семка. И, похоже, не шутил: вона глаза искры мечут и брови сдвинуты сердито.

— Почему манной?

— А противная она. Особливо, если с маслом. Зато от нее толстеют быстро и жевать не надо, само провалится.

— Добрый ты.

— Уж каков уродился. Так будешь правду говорить, или пытать тебя?

— Тебе не понять.

— А ты попробуй.

— Тоска меня гложет, — наконец, сформулировала я то, что меня терзало. Не все, но самое безобидное. Про разочарование в себе самой лучше промолчу — за умную сойду. — Люблю сильно. Без него света белого не вижу. Вот такая я дура.

— Почему ж дура? — Семка явно успокоился, видимо, подозревал что-то пострашнее. — Любовь — дело такое. Что же, бросил тебя ненаглядный твой?

— Хуже. Приехать обещался.

— И не приехал?

— Рано еще. Учеба у него. Вот я и гоню время, чтобы побыстрее шло. Работа — сон, работа — сон.

— Так ты не доживешь, влюбленная моя. Или приедет твой студент, а тут не Милана, а шкелет, кожей обтянутый. Обрадуется он, скажи мне?

— Нет.

— Вот именно. Ты что ж, думаешь, у него за тебя сердце не болит? Он не скучает? Ты б лучше не убивалась, а к свадьбе готовилась. Наряды шила, дом в порядок приводила.

— Какой свадьбе, окстись. Не звал он меня.

— Тогда зачем тебе такой парень нужен? — искренне удивился Семка. — Гони его в шею. Если ходит к тебе, а замуж не зовет, значит, и не любит, и не уважает. Или что, на Севере так принято — в блуде жить, детей в позоре рожать?

— Какие дети, не будет никаких детей, — пробормотала я, стыдливо пряча глаза.

— Тем более. Какая ж любовь без детей? Дети — это ж счастье и благословение! Когда две реки в одну сливаются, когда живое воплощение вашей любви появляется.

— А ты поэт, — мрачно заметила я.

— Я нормальный человек, который свою женщину не обидит, позаботится о ней. Вот скажи мне, Милка, ты ведь ему уже честь девичью отдала, да? И поэтому держишься за него, что никто больше на нечистую и не взглянет?

От таких слов я даже проснулась и глаза вытаращила.

— Ты дурак что ли? Какая еще девичья честь? Это всего лишь тело. Главное-то, что в душе. А я его всем сердцем люблю.

— Это он тебе такой чуши наговорил?

— Это здравый смысл.

Сказала и поняла, что у меня совсем иное мировоззрение. Они тут по другим законам живут. Здесь целомудрие — благодетель, а женская (не мужская, разумеется) невинность — лучшее приданое.

— Дура, — вздохнул Семка, глаза закатывая. — Видно, крепко тебя по голове приложили в детстве. Ладно, дело твое. Ты мне лучше скажи, а что ты делать будешь, коли он не приедет? В речке утопишься?

— Нет, — сглотнула я. — Плакать буду много. Возможно, целый год. А потом дальше жить буду. Работать, гулять, мечтать.

— А сейчас что тебе дальше жить мешает? Ты сама себе и мешаешь, верно?

— Ну… да.

— Вот и ладушки. Неделю отпуска тебе даю, увижу рядом с зеркалографом — руку сломаю, ясно? Спи, гуляй, наряды шей. Кушай хорошо. Отдыхай, в общем.

— Отпуск? — я поморгала, вспоминая, что это странное слово обозначает. — А так можно было, да?

— Именно.

— А князь что на это скажет?

— Я с ним поговорю, — пообещал Сёма. — Ты не о князе думай, а о себе. Его твое здоровье в последнюю очередь волнует.

— Он такой… безжалостный, да?