Самая младшая

– А зверей ты делала? – Полина уже скатала новому зайцу туловище. Теперь нужно лапы сделать. Сразу разноцветные, как будто заяц в одежде. В рубашке и брюках, допустим…

– Не помню, – мама отщипывает еще один пластилиновый лепесток.

– Делали-делали, – поправляет бабушка. – Вот, Ань, вы с Жанкой из школы пришли однажды. Лет по восемь вам было. Обе в белых фартуках, банты капроновые – как хризантемы. Котлет холодных наелись со сковороды, пальцы о фартуки вытерли и сели лепить. Я с работы прихожу, вы перемазанные, как чушки. Довольные! А фартуки-то белые – вдрызг! У тебя плиссировка, у Жанки вообще искусственный шелк, от такого черта с два чего отстираешь. Я думала, убить вас мало. Стою столбом, кричу. Тут Жанка ко мне подходит: «Теть Тоня, это вам подарок!» Ладошку протягивает, а там слоненок. Со спичечный коробок ростом. Розовый. Смешной!

– И ты не стала ругаться, да, баб?

– Ну, сказала пару ласковых, да и все. А Жанка вдруг как заревет. «Меня мама убьет за фартук». И я скорее стирать, сушить. Толя с работы пришел, растворитель нашел какой-то… Ну мы с Толей и давай, как две прачки, носиться! Твой фартук отстирался, а Жанкин – ни в какую! Пятно там жирнющее. Уж не знаю, от пластилина или от котлеты. Я и перетрухнула. У Жанки мать строгая была, я сама ее боялась, между нами говоря.

– И чего потом было? – шепотом спрашивает Полина и ерзает на табурете.

– Ну, пришла эта Марь Иванна… Ее-то саму Машей звали, она деревенская была, простая, как огурец. И она, значит, свою дочь специально по-импортному, чтобы красиво, назвала. И внука тоже. Жанка его хотела Ваней назвать, в честь деда. А мать уперлась – Станислав или Альберт! Ну, Жанка назвала Стасом. Она мать боялась. У Марь Иванны характер-то был не сахар. Рука тяжелая. А чего ты хочешь, начальник цеха! У нее мужики взрослые по струнке ходили!

Полина понимает, про кого бабушка сейчас рассказывает. Про Стасовых родственников. Про его маму Жанну и бабушку Марию Ивановну. Все-таки хорошо, что Стаська у них живет. Ему бы там… Ой! «Рука тяжелая!»

– Ты говоришь, а я этого вообще не помню в упор, – мама вынимает пачку сигарет, но не встает с табурета. – Мне казалось, мы все время на улице бегали, как барбосы. Чтобы дома сидели, не помню.

– Так на ноябрьские это было, Ань. Холодно. Так-то вы обычно по двору носились. У вас куртки одинаковые были, финские, красные. Их Жанкина мать из Ленинграда привезла… Вы как помчитесь – два снегиря. Я не всегда соображу, где ты, а где Жанка. Крикнешь в окно «Жань!» – то ли Анна, то ли Жанна, – вы обе и отзываетесь, хором.

– Мы нас Жаня звали. – Мама обхватывает голову. В кулаке у нее зажата сигаретная пачка. Кажется, что мама на лоб фонарик прицепила.

– Не нас – а сами себя, – поправляет Полина.

– Ну да, Жаня… – вздыхает бабушка. – В общем, Марья как пришла, да как давай орать… Я даже не поняла, из-за чего. Мы ж ей фартук-то не показали. А она пластилин увидела и прямо выбесилась.

– Почему? – съеживается Полина. Будто злая Марья Ивановна из маминого детства стоит сейчас прямо тут, в кухне.

– Он дефицитный был, пластилин. Марья как представила, что ей опять по очередям бегать… У нее прямо от злости лицо пятнами пошло и губы затряслись.

– Ого! – Мама кладет пачку на стол. – Вот вставило бабу. Ну и как вы выкручивались?

– Как-как… – фыркает бабушка: – Кверху каком. Толя у себя в секретере поискал, там к празднику было кое-чего. Пропустили по полтинничку, разрядили обстановку. Вот Марь Иванна, слышишь, Ань, рюмку-то не сильно уважала. Но она под этим делом сразу добрая становилась, отмокала как-то. Мы попили, попели, Марья успокоилась, они с Жанкой домой ушли. А я потом в ванную захожу, а там Жанкин фартук сушится. И на нем – ни единого пятнышка! Будто он от испуга так побелел!

Мама и ее мама

Полина закончила лепить зайца. Можно пластилин складывать и подниматься наверх, домой. Но тут мама подходит к бабушке и говорит негромко:

– А можно Полинка у вас переночует сегодня?

– А что так? – Бабушка включает воду, начинает споласкивать картошку.

– К Нельке этот ее придет. Слава на дежурстве, Стаська у своих кобыл. Я к френдам сейчас поеду, в «Мафию» играть… Пусть они с Нелькой разбираются спокойно.

– Они разберу-у-у-ся, – бабушка выключает воду. Кран сипит, и бабушкин голос тоже сипит: – Анька, с головой нормально? Сорок лет – ума нет. Хочешь, чтобы она, как ты?

– Что я им, свечку держать буду? – Мама трясет головой, у нее серьги в ушах качаются – как кольца в попугайской клетке.

– Будешь! – Бабушка бросает нож в раковину. – Сама с ним нормально поговори. Он, значит, вставил, вынул и пошел, а Нелька…

– Мам! Не при Полине!

– А почему нет-то? Пусть учится. Может, не вырастет такой дурой, как вы! Нет уж, ты поговори с ним, поговори. А то я сейчас сама пойду и ему пистон вставлю!

Бабушка так громко стучит кастрюлей, будто решила расколотить конфорку. Мама молчит. Полина снова открывает пластилин. Хоть бы мама ее здесь оставила!

– Мам, я сперва у Нельки спрошу, надо ей, чтобы я вмешивалась, или нет. А потом…