Самец

Она ходила, и все делали вид, как будто не замечают ее. Она взялась за свои обыденные занятия. То на кухне, то в хлеве, она снова стала прежней фермершей, потребность забыться в работе придавала ей необычайную работоспособность. Она чувствовала некоторое успокоение, когда посещала животных: коровы на лугах были так спокойны, и их спокойствие передавалось и ей. Но по приходе домой чувство своего позора вновь овладевало ею.

Как будто фермер со своими сыновьями сговорились предоставить ее самой себе. Ее избегали. Доброе согласие прежнего времени превратилось в холодную отчужденность, которая выделяла ее среди общей суеты фермы. Иногда с ней перекидывались двумя-тремя словами отрывочно и с какой-то поспешностью. День завершался таким образом, безмолвный, тяжкий, прибавляя к ее горести еще томительность июньского солнца. Вечера казались ей избавлением.

Особенно тяжко приходилось ей в средине дня. Волны палящего зноя заливали двор. Черепичатые крыши нагревались докрасна, и от того на лестницах стояла притупляющая духота. Навозные кучи вскипали и пучились. Усталость охватывала ее тело и проникала в мозг. На что она теперь годна? О замужестве нельзя было и думать: женихи, какие и могли бы быть, зная об ее истории, станут искать себе верных и надежных подруг где-нибудь в другом месте. Ее оставят стариться в ее углу, с каждым годом все более одинокой… и перед ее глазами проходили бесконечной вереницей одинокие, угрюмые дни зрелых лет. И она должна будет покориться этому суровому закону и будет, сложа руки, ждать заката своей кипучей молодости.

В эти мгновенья она думала о девушках, которые уходят в город: одни, чтобы честно жить своими трудами, другие — торговать телом. У нее были родные в Брюсселе. Двоюродный брат ее отца был консьержем в Париже, и ей припомнились о нем старые истории, которые рассказывала ей мать, где дело шло о сказочном существовании, наполненном вечным весельем. Ну, и что же? Она уйдет, отправится искать этого двоюродного дядю. Быть может, у него были сыновья, и ее жизнь, разбитая здесь, могла бы там снова начаться? И эти мечты расслабляли, и ею вдруг овладевала леность среди начатой работы. Вокруг нее природа казалась такой же усталой, как она сама. Порою как бы весь горизонт застывал в немом изнеможении. Деревья вырисовывались на раскаленном добела небе неподвижными очертаниями. Солнце давило на землю всей своей огненной тяжестью, как самец, покрывающий самку в дни течки. Лишь навозные кучи во дворе, полные броженья, издавали шипенье и этот звук застревал среди безмолвия дня. В безбрежном просторе сияли, как звезды, цветущие травы. Вдали красными точками рассеялась сладкая дятлина. Полевая репа искрилась желтоватыми блестками, которые расплывались все дальше и дальше, утопая в серебристом горизонте. И серовато-зеленое море колосьев волновалось широкими дремлющими массами. Яркие гроздья ягод были вкраплены в кудрявую окружность кустов. Берега вдоль ручьев, покрытые травою, светились фосфорическим светом. На зеленых пастбищах были разбросаны маки, как брызги крови. И на зеленом ковре лугов, местами темном, местами светлом, пестрели синие и красные цветы.

Над цветением растений неслось течение едких мускусных запахов. Струи ароматов пересекались струями света; с каждым порывом ветра разливались волны запаха, образуя широкий покров испарений, который местами обрывался. Крупные звездчатые бабочки перелетали над травами; пчелы, как хмельные, перелетали роями с цветка на цветок; ульи и гнезда жужжали, словно объятые праздничным торжеством. Перебои взмахов крыльев наполняли звуками чащу деревьев. На каждой ветке сидели птички, по каждому листу ползла букашка.

Сады и рощи шелестели и ликовали.

И чем скорее бежали дни, тем сильнее возрастало веселие земли, превращаясь в разгул и безумье. Избытком жизни дышало от всех вещей. По жилам дубов в бешеном круговороте стремились соки. Слышалось, словно каскадами струилась зеленая кровь калины под взъерошенной гривой листвы. В хранилищах под толщей коры скоплялся растительный клей, откуда, как из назревшего нарыва, стекала из расселины смола. На сучьях раскрывались раны, словно губы, словно разжимались створки утробы, выделяя пену.