Сами мы не местные

Азамат внезапно с видом чрезвычайной заинтересованности поворачивается на бок и нависает надо мной.

— Так ты собираешься рожать?! — спрашивает он шёпотом.

Я хлопаю глазами.

— А что, есть какие-то неблагоприятные для этого обстоятельства? Чего ждать-то, если уж залетела?

Он рухает обратно с таким счастливым видом, что уже граничит с безумным, сплетает пальцы и принимается тараторить нечто в стихах, что я определяю как гуйхалах за моё здоровье.

— Лизонька, — выдыхает он наконец, — если бы у меня только были слова! Я знаю столько слов, столько томов прочёл на двух языках, а сказать о своём счастье ничего не могу… — он снова поворачивается (уже все одеяла узлом завязал) и утыкается лбом мне в висок. — Может, если я как следует подумаю, ты услышишь? Ты ведь всегда чувствуешь меня.

Я снова не могу сдержать хихиканье, хотя оно происходит скорее от умиления, чем от юмора. Ладно, по крайней мере, он не упал с печки, не попытался мне заплатить и не выдумал себе повода для расстройства. Правда, на время родов я его, пожалуй, привяжу к кровати под наблюдением пяти-шести телохранителей, а то что-то стрёмно немного… А ещё меня волнует, что ему станет советовать проклятый духовник…

— Слушай, Азамат, — говорю, не поворачивая головы.

— М-м?

— Не говори пока Алтонгирелу.

Он опять приподнимается на локте. Вот же активность напала на ночь глядя.

— Как же? Он ведь наш духовник, он должен знать… Да и всё равно поймёт.

— Давай проясним этот вопрос. Он твой духовник, а не мой. Вот станет пузо заметно, тогда скажем. А пока я ещё жить хочу. Кстати, учти, что у меня в ближайшее время сильно испортится характер. Сегодня утром ты уже видел, в чём это выражается. Так что ради Алтонгирелова собственного блага, пожалуйста, не говори ему пока.

Азамат тяжело вздыхает, но соглашается.

— Ладно, понял… Но вообще, если уж он тебя так раздражает, тебе надо другого духовника себе выбрать, чтобы с ним советоваться, а то не дело это.

— Ну, вот познакомлюсь с кем-нибудь вменяемым… — вяло соглашаюсь я. Главное, мы пришли к компромиссу.

— Что вы там всё шушукаетесь? — доносится снизу голос матушки. — Легли спать, так спите уже.

— Так точно, командир! — говорим мы, неожиданно, хором, хохочем и блаженно отрубаемся.

Утро у нас весьма позднее — заснули-то часам к шести, не раньше. Впрочем, у меня оно, конечно, гораздо позднее, чем у остальных домочадцев. Сквозь неглубокий сон ближе к пробуждению я слышу стук топора, льющуюся воду, ещё какой-то скрип и возню. Очевидно, Азамат помогает по хозяйству. Идентифицировав звуки как безопасные, я удовлетворённо поворачиваюсь на бок, стекаю в нагретую Азаматом ямку в матрасе и уплываю в сон ещё часа на четыре.

Сползаю с печки я только на запах обеда, поскольку желудок принимается категорически требовать наполнения. Я долго ищу тапочки вокруг печки, всё это время через полуоткрытую дверь наблюдая общественную жизнь на кухне. Азамат с энтузиазмом жарит расстегаи с какой-то некрупной рыбкой, матушка смешивает пряно пахнущий соус.

— Так и сказала? — поражённо говорит матушка. Видимо, Азамат опять ей что-то про меня рассказывает.

— Ага, — довольно кивает он.

— Ну это уж… прямо неприлично.

— Я так понял, у них об этом совершенно прилично говорить. Правда, они выражаются по-другому, но вообще это вроде бы считается чем-то хорошим.

— Чего уж тут хорошего, мучение одно, — ворчит матушка. О чём это они, господи?

— Ты зна-аешь, — задумчиво тянет Азамат, — конечно, если только один человек души лишается, то ему очень плохо. Но когда оба… это как-то… в общем, это здорово. И спокойно так — я, например, точно знаю, что Лиза меня не подведёт и не будет мне нарочно пакостить. Вот подумай, много людей могут похвастаться такой уверенностью в супруге? Или, вот, скажем, она всегда рада моему приходу. Ты не представляешь себе, какое это счастье.

Ах ты боже мой, романтическая любовь в восприятии муданжцев. Можно прямо записывать и вставлять в краеведческую хрестоматию.

— Представляю, — улыбается матушка. — Ты в детстве тоже всегда мне радовался.

На этом я решаю вторгнуться в семейную идиллию, а то ещё накапают мне в еду.

— У нас говорят, что человек может быть счастлив, только если сохранил в себе частицу детства, — приторным голоском объявляю я вместо доброго утра. — Чем нас сегодня кормят?

Азамат нагибается и целует меня в макушку, отведя подальше руки, измазанные в тесте.

— Здравствуй, солнышко. Ты опять с утра путаешь слова.

— Ничего я не путаю, — говорю. — Нас же теперь двое!

Матушка оказывается весьма сообразительной, правда в результате она роняет ложку.

— Ты тяжёлая, что ли? — спрашивает она с оторопелым видом. Я поднимаю ложку.

— Ага. А что, Азамат вам не сказал?

Азамат, помявшись, объясняется:

— Я подумал, раз уж ты духовнику говорить не хочешь, то прочим и подавно не стоит… Беременные женщины обычно очень суеверны.

— Как у тебя вообще я и суеверность в одной фразе совместились? — вздыхаю я. — Ты хоть раз за мной что-то такое замечал?

Он виновато мотает головой.