Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского

Церемонию допуска в Палату живописно описал князь Вяземский: «Толпа стоит у входа в палату и ждет; в известный час двери отворяются, и желающие входят по очереди, один за другим, точно как в театр. Как скоро все места заняты, двери затворяются, и любопытные, не попавшие в очередь, остаются на улице и отлагают на завтра намерение послушать Беррье или Тьера».

И вот счастливый момент, оказались внутри: «Надо было видеть, как впущенные поскакали по лестнице, через три ступеньки на четвертую, по портику, через сени и наконец на узкую лесенку, ведущую к публичным трибунам. Я опомнился только, когда уже сидел на месте, подле колонн. Пот катился с меня градом», – вспоминал Погодин[817].

А дальше начинается действо: «В ложах сидят тихо, скромно, чинно; не смеют изъявлять ни гнева, ни удовольствия, ни печали, ни радости. За малейший шум президент прикажет очистить ложи и всех без изъятия выгонят вон»[818].

Но в целом впечатления – неоднозначные. Погодину заседание не понравилось: «…палата, пустая, произвела во мне впечатление гораздо сильнее, чем после, наполнившись. Я воображал здесь выборных людей… представителей народа… приходящих сюда со всех сторон государства рассуждать о благе общественном… а в самом деле ораторы представились какими-то просителями, которые, всходя на кафедру, умоляли о внимании… А слушатели похожи на господ, которые из снисхождения уделяют им по несколько минут, предоставляя, однако ж, себе право изъявлять скуку, нетерпение…»[819]

Строев испытывал аналогичные чувства от посещения Палаты: «Когда войдешь в первый раз в палату, думаешь, что попал в огромный театр, в котором слушатели соскучились. Депутаты разговаривают, читают, пишут; некоторые повернулись спиною к оратору, который, углубляясь в огромную тетрадь, читает себе какое-то рассуждение; слова его, произносимые быстро и невнятно, не долетают до большей части слушателей. Так всегда бывает, когда оратор читает

речь. Каждый депутат думает: я могу прочесть все это завтра в моем журнале…»[820]

Однако, по словам Строева, «палата принимает совсем другую физиономию, когда на кафедру входит оратор-импровизатор»[821]. Именно на таких ораторов, как на популярных театральных актеров, ходит публика. «Едва раздается голос Беррье, Тьера, Барро, Могена, Гизо, Вилльмена, все превращается в слух. Депутат знает, что живая речь не может быть вполне, совершенно передана стенографами и журналами; потому он слушает внимательно, старается не пропустить ни одного слова»

[822].

Правда, некоторые «импровизаторы» тщательно заучивают речь дома, как, например, любимец светских дам Альфонс Ламартин. Строев писал о нем: «Когда Ламартин появляется на ораторской кафедре, вся Палата смеется: известно, что Ламартин пишет свои импровизации наперед, выучивает их наизусть и потом произносит в Палате. Речи его – прекрасный набор слов; плавны, звучны, но пусты и бесцветны»[823]. Однако, как мы увидим дальше, далеко не все наши соотечественники относились таким образом к Ламартину.

Самый горячий интерес у русских путешественников вызывал Адольф Тьер – и как политик, и как один из самых ярких ораторов. «Он – удивительный оратор-фокусник. Речи его не подготовлены, не выучены наизусть, но текут быстро, живо; слушать его занимательно и весело, и обо всем говорит он с равной легкостью. Дайте ему день срока, он станет спорить о чем хотите: об астрономии, артиллерии или канализации, ему все равно», – писал В. Строев. Однако, замечает он, «такой человек не годится в государственные люди, и Франция каждый раз терпела, когда он бывал министром»[824]

.

Все наши соотечественники высоко оценивали деятельность Франсуа Гизо равно как историка и как политика, особенно подчеркивая, в противоположность Тьеру, его честность и порядочность: «Что Гизо – человек честный и работает не для себя, в этом нельзя сомневаться, несмотря на все клеветы и крики журналов. Он был несколько раз министром, мог бы нажить богатства, а остался таким же бедным профессором, каким был при начале своего поприща»[825], – отмечал Строев.

Очень ценил Гизо – и как историка, и как политика, и как человека М. Погодин: «Я очень люблю Гизо… его труды, его исторические лекции… его скромную жизнь вне министерства… наконец, твердый, постоянный характер, верность своим правилам, кои показал он на поприще политическом»[826].

Строев на страницах своей книги приводит весьма курьезный факт о всегда сдержанном и строгом Гизо: на трибуне выступал Тьер, постоянный политический оппонент Гизо, в адрес которого и произнес что-то оскорбительное. Гизо бросился к кафедре, с другой стороны – Луи Моле; Тьер «ухватился обеими руками за кафедру; Гизо и Моле тащили его каждый обеими руками, каждый со своей стороны. Шум в палате сделался неимоверный. Скоро Гизо опомнился, и все пришло в прежний порядок; но лицо доктринера было ужасно: он побледнел, как полотно, губы его стиснулись, глаза кружились, как у гиены»[827].