Самое лучшее

– Ты не бойся, сынок, – зачем-то успокаивал он сына, взявши его за теплую руку своими тощими и узловатыми, холодными пальцами. – Это только начало. В молодости кажется, что самое лучшее ещё впереди. А когда за половину перевалит, то кажется, что самое лучшее уже позади. Но мы… Мы тут, как семена под землёй – темно нам и страшно, и мы растём, тянемся кто куды. Так ты тянись, сынок, к небу, там солнышко-то. А как будешь готов, прорастёшь и увидишь солнце – вечную жизнь.

– Да куда уж там, бать, – улыбнулся Алексей Васильевич. – Я же… Я жизнь не прожил, мимо вся прошла. Куда теперь тянуться, сам не знаю. Время-то пролетело…

– Ты говоришь о потерянном времени… мне? – отец улыбнулся слабо, тихо-тихо вздохнул. – Тянись кверху, на этом земном застрянешь, так и останешься в этой темноте навечно, семечко ты моё…

Он ещё раз улыбнулся, но получилось как-то не по-настоящему, улыбка быстро угасла и на лице остался только её неестественный отпечаток.

Алексея Васильевича позвали, сунули в руку телефон, нашептали громко и наперебой, что сказать. Он поднёс телефон к уху:

– Алло… Ну ты умничка, молодец! А каким весом? Ого, богатырь! Ну молодец, моя хорошая, дай Бог, хорошо родила! Вы с Серёнькой, говорят, разводитесь? Передумала? Так держать, верным курсом пошла, молодец-боец! Скоро будем!

Телефон забрали, и Алексей Васильевич вернулся к отцу. Тот лежал уже совсем недвижно, едва уловимо шепча нечто сам себе.

Алексей присел на край тахты, снова взял холодную его руку:

– Пра-правнук у тебя родился. Василием назвали, – улыбнулся он отцу.

У того в уголках глаз собрались улыбательные морщинки, а глаза заблестели, и старик собрался с силами, насколько хватило духу:

– Дочитай до конца…

Алексей не понял, о чем он, наконец, разглядел в правой его руке листок, взял, поднёс к глазам, развернул к лампаде – «накаляканный» от руки текст отходной молитвы. Перевёл взгляд на отца, хотел улыбнуться с иронией, взбодрить – какая ещё отходная? Но… не смог. Отец смотрел ясно и до того тепло и радостно, будто не из этого мира на сына глядючи, и будто всю жизнь только и ждал этой простой молитовки. А от того светился теперь, как тот святой старичок на иконе.

Потом кивнул, читай, мол, взгляд его помутился и застыл недвижно и… мертво.

– Папа, – кинулся ему на грудь Алексей Васильевич, перебирая в уме запоздалые слова, которые не успел сказать, которые всегда не к месту и застряют где-то в горле, и, не найдя выхода, потом режут истрепанное сердце. – Прости за все… Если что. Пап… Прости меня!

Но папа уже не отвечал, глаза его глядели в потолок, а может и ещё выше. Намного выше.

Утихнув вскоре, Алексей Васильевич закрыл отцовы глаза и сложил руки его на груди крестообразно, пригнулся с листком к лампаде и прочитал молитву на исход души.

Потом поднялся, пошатываясь, глянул ещё раз на отца, на иконы, на окно. Мотылька уже не было, и Алексей только разглядел крашенные отцом ставни, видные сквозь запотевшее стекло.

– Прощай…

Сложная была прожита жизнь, не без боли, не без злости, не без страха, не без греха. Но из этого мира в тот вышла она тихо, мирно и устремилась вверх, к небесам, потому как, не по заслугам она получила, а по стремлению. Куда при жизни стремится душа, туда и по смерти возносится.

Через два дня Алексей Васильевич собрался с сыном и внуком домой.

По пути заехал в храм к тому самому святому Серафиму. Здесь шла вечерняя служба, священник восклицал молитвы, хор откликался, а немногий народ крестился и кланялся.

Спутники походили по церкви, порасставили свечи за упокой, да и за себя, пока есть возможность.

Под конец Алексей Васильевич добрался и до иконы святого Серафима, вгляделся в лик… Не зря его так любят на Руси – стоит старик, проживший жизнь полную до краев, улыбается без улыбки и наполняет сердце зрящего чем-то, что в уме не помещается, а только в сердце аукается мягкой и тёплой тишиной. Постояли, помолчали, послушали богослужение, тоже неясное для ума, а только в душе отзывающееся чем-то уязвимым и живым.

Вышли на улицу.

Жесткий ледяной ветер рванулся, взвыл и затих на мгновенье, чтобы набрать разгону. Быстрые тучи гнали облака, и солнце за ними показывалось только бесформенным пятном. Алексей Васильевич глянул на тревожное пятнистое небо.

– Тянись душа к солнцу, – пробормотал он сам себе, потом крикнул по ветру своим спутникам. – Вы, ребят, поезжайте. Я здесь задержусь, есть у меня тут…

Серёнька с Владиком переглянулись, но со своим стариком спорить не стали. Двинули в путь без него, два человека, стремящиеся, как ростки из семян, каждый к своему. Один – к тому, чтобы добраться до всего лучшего, другой – чтобы всё лучшее вернуть.

Алексей Васильевич вошёл в храм, послушал, подумал и… выбрал место, чтобы достоять службу до конца. Конечно, возле иконы святого Серафима – пожилого старичка, который точно знал, что будет дальше и что оно такое, это «самое лучшее», которое впереди.

И, хотя ветер терзал небо, грязня его тучами и срывающимся дождем, Алексей Васильевич знал, что за всей этой непогодой, где-то там, в далёком будущем, есть оно – солнце, жизнь вечная.