Самосвал

Я расписываюсь в ведомости, получаю деньги, и мне даже хватает наглости не отказаться от чая. Вася все еще грустен. Безусловно, его ждут неприятности за то, что он не разрулил ситуацию без денег. Мне жаль его. С другой стороны, я могу только предполагать, сколько он взял у них на самом деле («этот проклятый щелкопер требует двадцать тысяч…»). Мне не жаль его. Оказывается, разводить компании на бабло куда легче и приятнее, чем я думал. Раньше я просто ленился так делать. Но рождение сына сделало меня разбойником с большой дороги, внезапно думаю я. После чего поправляюсь: рождение Матвея высвободило во мне этого разбойника, который был всегда.

— Что грустим, Вася? — хочется мне как-то развеселить и ободрить коллегу.

— Я понимаю, что вы стараетесь ради сына, — с неуловимым, но все же присутствующим акцентом, говорит он, — но приятно ли будет ему узнать, что его отец шантажист?

Я понимающе улыбаюсь. Если бы мне наступили на яйца, я бы тоже старался бить ниже пояса.

— Не думаю, — подыгрываю я, грустно покивав, — не думаю, что сын обрадуется… Единственное, что может облегчить его страдания, так это…

— Что? — заинтересовался Вася.

— …то, что его папа-шантажист вымогал деньги не у порядочных людей, а у воров, — заканчиваю я. — Может, он даже будет мной гордиться?! Я ведь благородный. Как Бонни и Клайд.

— Какая разница, против кого совершено преступление, главное, оно совершено…

— Знаете, Вася, какой лучший способ не попасть в скандал с девками в бане?

Он вопросительно смотрит на меня.

— Просто не ходить в баню с девками, — объясняю я.

Треплю его по плечу, жму безвольную руку и выхожу на улицу. Выпрямляю спину и иду, холодно улыбаясь каким-то своим мыслям. Я спокоен, я холоден, я зол, я ад и пламень.

Еще и коляску летнюю куплю.

Персональный сонник номер 236: петух[3]

«Дорогая Мария!

С чувством непередаваемого изумления и, я бы даже сказал, предвкушения я увидел ваше письмо на своем рабочем столе. И пусть в нашу эпоху, эпоху интернета и передовых технологий, нет уже старых добрых писем, начертанных гусиным пером, с каплями чернил, упавших на бумагу, пока корреспондент сидел, задумчиво глядя куда-то поверх старинного дубового стола… Пусть голуби перестали быть почтовыми, а письма для нас теперь — набор цифр в недрах этих изумительных механизмов, компьютеров… Все же чувства, чувства, которые мы испытываем, глядя на письмо, — значок письма, пусть! — пришедшее к нам, чувства остались прежними.

Нас волнует, притягивает и манит неизведанное послание. Что это? Горькая весть? Благая весть? Евангелие? Наверное, Мария, глядя на голубку, которой притворился Дух Святой, испытывала те же чувства, что и мы.

Ваше письмо тем более волнует меня, что в нем есть вопросы, вопросы, обращенные ко мне, касающиеся ваших снов и призванные сотворить из меня настоящего оракула. Стать таковым для утонченной — редкость в наши сумасшедшие и чересчур торопливые дни — дамы в пору цветения, как кокетливо и верно отметили вы в запросе, это больше чем честь. Удовольствие. Вы говорите, что любите читать на ночь страницу-другую Маркеса и иногда что-то из других испанцев. Честное слово, редко когда я испытывал удовольствие от того, что составляю персональный толкователь сна такому умному и начитанному человеку, как вы…