Самосвал

— И уже не помнит о том, зачем он это начал делать, — глаголю я.

— А начал он это потому, что получал Блаженство, — резюмирую я.

— Есть еще один момент, — воздеваю руку с вилкой я.

— Который очень тонко прочувствовал Шекспир, — говорю я.

— Занимавшийся, по вашим меркам, — рычу я.

— Су-е-т-ой, — чеканю я.

— Потому что Шекспир, видите ли, бля, был скоморохом, сочинявшим занятные истории для быдла.

— И если бы быдлу не нравилось, как угождает им Шекспир, они не голосовали бы за него рублем, — морщусь я, поняв, что пропустил штамп.

— Ну или фунтом, или что они там платили?

— И где вы и где он, — спрашиваю я, — этот, бля, Шекспир?

Все молчат. Я поддеваю вилкой что-то красное, жирное и распластанное: красная рыба, что ли, и, подумав, отбрасываю ее на стол. И снова начинаю кричать:

— Творчество — это оргазм, а оргазм разве длится вечно? Он короток. испытай его и возблагодари Бога.

— В остальное же время, мать твою.

— Ты должен хранить себя в чистоте, красоте и первозданной невинности, — чувствую я себя проповедником.

— И содержать свое тело — этот Храм — в котором ты служишь, бля, Богу тем, что пишешь, — в тепле, сытости и комфорте.

— Не рабско-зажратом, не в комфорте зажратого слизняка, но в достойном состоянии, потому что твое, бля, тело, я повторяю для тупых, Храм.

— И оно должно быть сыто, обуто, одето, гладко выбрито и довольно.

— И дать этого мне так называемая духовность не может.

— Поэтому.

— Чтобы не сойти с ума.

— От постоянного напряжения.

— Экзальтации и мученичества.

— Которые сопровождают.

— Всякого писателя.

— Если, конечно, он писатель.

— А не говно, пишущее потому, что пора что-то там написать, — визжу я.

— В оставшееся от творчества время, — бью я тарелку об колонну.

— Я.

— Должен.

— Быть, бля.

— Нормальным.

— Человеком. С нормальными.

— Человеческими. Бедами и радостями. С нормальной.

— Человеческой, — хриплю я.

— Бля, жизнью. С работой, деньгами, и всем-всем-всем, что есть у обычных.

— Людей, — опрокидываю я столы.

— Иначе, — реву я.

— Я с ума сойду.

— А я и так.

— Близок к этому. Я совершенно измотан и издерган.

— Я не желаю слышать про вашу сраную духовность ни хера. Каждый раз.

— Я волочу этот гребанный камень на дурацкую гору.

— Каждый раз. Я оргазмирую, когда он вот-вот. Почти. На вершине.

— И каждый раз. Рыдаю, когда он, не докатившись буквально локтя до вершины, катится.

— Мать вашу!

— Катится прямо вниз, — беззвучно хриплю я.

— По мне. По моим костям. По моим тканям, бля.

— Придавливая их, делая синюшными.

— Как сдохших от вашей сраной перестройки кур.

— По моему мозгу.

— По моим рукам и грудной клетке.

— И я умираю.

— Но потом что-то дает мне жизнь.

— И я снова качу, качу. Качу его, бля.

— И я страдаю, невыносимо страдаю.

— Когда возрождения не происходит. И мой камень не прикатывается.

— Молча к ногам моим.

— Как собака. Как раб.

— И как повелитель: чтобы я снова и снова катил его, — перевожу я дух.

— И я не желаю слышать от вас ничего об этом.

— Потому что для вас литература это.

— Повод позвиздеть и поесть лосося, бля.

— На очередной, бля.

— Тусовке, бля.

— А для меня она.

— Моя Голгофа и муки смертные.

— Понятно вам?! — рыдаю я.

— Вам.

— Мать вашу?!

Выдыхаю, ополаскиваю лицо холодной водой и выхожу из туалетной комнаты. У меня горит лицо, и выгляжу я уставшим. Наверное, я не очень счастливый человек? Меня не любила жена. И я вот уже больше года не могу писать. Ну, зато меня ждет Оля. Что ж, паритет.

Толкование сна номер 6789 -3: микрофон[7]

«Привет, Свет!

Рад, что ты написала. Серьезно. Обычно на этой работе — но только между нами, ок? — приходится общаться с людьми, ну, не то чтобы плохими, но очень уж какими-то загруженными. Все они серьезные, все пытаются изобразить из себя то, чем не являются обычно даже — больше, чем являются). В общем, скука смертная. А мне по душе простота. Поэтому ты клевая девчонка — простая, как я люблю — и общаться мне с тобой тоже легко и приятно.