Самшитовый лес

– Вылезайте, ну… – сказал я. – Поговорим, как мужчина с мужчиной.

Никто мне не ответил. Я отодвинул пиджаки и штаны и увидел некрашеную стенку шкафа. Шкаф был пуст, если не считать проклятых пиджаков. Но разве они могут заполнить пустоту, скажем так – пустоту шкафа? Ее нет. Вот факт. Ничем его не отменишь, и надо уезжать. Меня вдруг пронзила такая тоска, которая в народе зовется смертной. Я ни разу не помирал, но в этот момент понял, какая тоска может пронзить перед смертью.

А потом я пошел купаться на этот дачный пруд, где в будни пытались ловить карасей, а в воскресные дни по всем кустам стояли полуторки с пивом для любителей коллективных выездов на лоно природы, на полянах бухал волейбольный мяч, по берегам лежали кучки одежды, накрытые панамами, а в пруду шевелились разноцветные резиновые головы.

Это был будний день. На берегу я встретил ее.

Стояла такая жара, что можно было разговаривать откровенно. Все тормоза сдали.

Да, я забыл сказать, что она была гречанка.

Мы произносили слово «Атина». Она произносила, а я только пытался.

– Атина, – говорил я.

– Нет, нет!

– Асина? – говорил я. – Нет? Нет?..

– О боже! – говорила она. – Осина. Слышала бы она!

Все плавилось от солнца. Небо было белое, а вода – слепящая до черноты.

Мы пытались произнести слово «Афина» так, как его произносят греки. Не «ф», а среднее между «т» и «с». Имя богини было первое греческое слово, которое я хотел научиться произносить по-гречески.

Какого черта было смеяться. Она должна была гордиться тем, что изучают ее язык, эта чудачка. Господи, ну кто она такая? Были древние греки – они представляли интерес, древние греки, а не просто греки. Просто греки – это просто греки. Они представляют интерес не больше и не меньше других наций. Греки, подумаешь! Разве может она понять?

Когда я напивался – а это случалось редко, слишком много мне для этого надо было выпить, гораздо больше, чем обычно оказывалось в компаниях, куда меня заносил случай, а так вообще я вел трезвый образ жизни, не пил, – когда я напивался, достаточно мне было услышать греческое слово, чтобы я ушел и рыдал где-нибудь в темноте, в коридоре или на кухне, среди капель из крана и кастрюль, мерцающих в темноте от уличных фонарей.

Какой-то комок вдруг накатывал, поднимался от груди к горлу, и тогда я рыдал даже от такого дурацкого слова, как «канелюры». «Канелюры», – говорил я шепотом и рыдал, захлебываясь, отчаянно и по-мальчишески. «Канелюры», – говорил я, и снова беззвучно и некрасиво распяливал рот, и все старался двумя руками вытереть слезы, а они все бежали и бежали по щекам.

«Канелюры» – это такие бороздки, которые идут вверх по колонне. Вся колонна тогда состоит из натянутых мраморных складок, или пучка каменных струй.

– Канелюры… Я такого слова не знаю, – сказала она. – Это, наверное, не греческое слово.

Молчала бы уж лучше.

Собственно, она и молчит и смеется, и у нее это неплохо получается.

– Ну, ну, не задавайтесь, – говорю я. – Подумаешь, гречанка нашлась.

– Почему нашлась? – спрашивает она. – Я не нашлась.

А я думаю о своих делишках. Личных. Весьма неудачных.

– Чего вы смеетесь, клякса? – спросил я.

– А знаете, какой мой любимый идеал? – спросила она в ответ и почесала ногу об ногу.

Ну вот, договорились до идеалов.

– Какой? – спросил я.

– Гаидэ.

– Кто?

– Не помните? Не помните?! Гаидэ не помните?

– Чего вы расшумелись, какая Гаидэ? Из «Монте-Кристо», что ли?

– А какая же?

– Ну помню.

Она постепенно успокаивалась.

– Я пойду домой, – сказала она.

– Идите.

– Я пойду домой, – сказала она, повысив голос.

– Знаете что? – сказал я. – Ваш идеал Гаидэ? Ну и прелестно. У вас переживания по этой части? Прелестно. А у меня нет переживаний. Ну и привет.

– Я знаю.

– Что вы знаете?

– Что у вас нет переживаний…

– Много вы знаете, – сказал я. – Тоже мне Гаидэ. У каждой порядочной Гаидэ должен быть свой Монте-Кристо – красавец с седыми висками. А у вас есть?

– Есть.

– Ну да? Кто?

– Вы… – сказала она и убежала.

Ну вот, договорились.

Обычно о таких вещах я догадывался раньше.

Но это и было раньше. У меня тогда было тонкое, одухотворенное лицо, и я делал вид, что не знаю, какое я произвожу впечатление, а я всегда знал, и поэтому, когда я спрашивал: «А я вам сильно нравлюсь?» – та с разбегу отвечала: «Да». Только, несмотря на одухотворенное лицо, художник я тогда был плохой.

Теперь у меня сладко заныло сердце. Я уже со всеми своими личными делишками отвык от этого ощущения. Да, здорово все-таки узнать вдруг, что ты произвел впечатление на такую кляксу.

Старался ли я произвести впечатление? Безусловно. Применял ли я хитрости? Применял. И подчеркнутая грубость, и нотки горечи, на которые клюют невинные кляксы, то есть весь антураж, вся старая бутафория.

Нечестно? Как сказать. И да и нет. А честно вот что.