Самшитовый лес

«Зови… зови Соколова, домоуправ! Зови на свою голову! И опять будет чистота и праздник души, когда над двором распахнется настоящее небо и все услышат вопль трубачей и шелест рваных знамен. Зови Соколова, домоуправ!»

Глава 3

Нерукотворный памятник

1

Когда Гошка вспоминал, почему так все получилось с Надей, и думал о том, что же послужило первым толчком, он всегда возвращался мыслью к стеклянному графинчику ее крестной.

Ах, какой это был графинчик! Человека, который глядел на этот графинчик, охватывали покой и меланхолия. Вино в нем, а наливали в него только портвейн, потому что крестная любила крепленые вина (это не то что теперь – рислинги, твиши, цинандали – кислятина, в общем, считается аристократическим пить эту кислятину, тогда пили херес, мадеру – а марсала? – с горчинкой, с дымком, но, конечно, рюмочку-другую, не больше, не больше), вино в этом графинчике казалось рубиновым. И так оно шло к стенам с ветхими обоями в золотую полоску. Впрочем, если снять со стены картину или коричневую фотографию в рамке черного дуба или отодвинуть венецианское зеркало с зеленоватым стеклом, то на выгоревших обоях окажется прямоугольник притаившегося яркого цвета, голубого с золотом, который в начале века у купцов-модерн считался дворянским.

Все было ветхое в московской квартире крестной и на даче, стоявшей среди полян. Там, на даче, играли в волейбол, собирали землянику, и дорога – стремительное лесное шоссе – взлетала на пригородках и утыкалась в небо с неподвижными облачками, которые казались нарисованными.

И чем более ветхим все было на этой даче, тем больше ценилось, так как облагораживало. Что, собственно, облагораживало – никто в точности не знал, но облагораживало, и все участники этой игры чувствовали себя счастливыми.

Однажды Гошку спросили:

– Вот как ты думаешь, по-твоему, что такое счастье?

Разговор происходил в школе, и все или мямлили, или горячились. Многие тайно думали, что – любовь, но особенно не нажимали на это. Потому что вопрос о любви стоял еще на том уровне, когда решают – можешь ли ты прыгнуть с третьего этажа, если человек, которого ты любишь, попросит об этом, и презирали тех, которые могли сказать: нет, не могу. Да никто и не говорил «нет», а все говорили «да» в тайной надежде, что как-нибудь выпутаются, если дойдет до проверки, – может быть, справку от врача принесут. В общем, прилично было ответить – да, и тебя уже считают за человека, и все сидят с горящими глазами и любуются друг другом.

– А ты? – спросили Гошку.

– А что – я?

Все насторожились.

– Что – ты? Ты мог бы прыгнуть из окна, если человек, которого ты любишь…

– А он? – перебил Гошка. – Любит? Этот человек?

– И он любит.

– Как же он меня попросит прыгнуть в окно, если любит?

Все как-то опешили.

– …Не в этом дело… – нерешительно сказала вожатая.

Конечно, не в этом дело. Дело было в энтузиазме того сорта, когда не вдумываются в смысл обещаний. А Гошка этого не понял и испортил всем настроение.

Он так за всю жизнь и не понял, что обещания можно и не исполнять. Он выкручивался как бес, чтобы не связывать себя обещанием, но когда удавалось выбить из него обещание, то он выполнял его, упорный, как осел, и нередко уже в одиночку.

И вот когда Гошку спросили, может ли он прыгнуть с третьего этажа, ежели возлюбленная захочет проверить его преданность, то Гошка своим встречным вопросом разрушил для всех нечто важное, какую-то сложную систему общего поведения, и сразу упал в глазах всех участников этого устного экзамена на лживость.

– Значит, не можешь? – спросила Надя.

Щеки у нее горели, брови взлетели вверх трагическими уголками, а подбородок был белый-белый, как сливочное мороженое, и его хотелось лизнуть, но Гошка не лизнул и только уклончиво отвел взгляд, потому что прыгать из окна ему не хотелось.

– Не можешь? – спросила Надя и уже приготовилась.

Отчетливое словечко «трус» слышалось всеми, хотя еще и не было произнесено.

– Не хочу, – сказал Гошка и опять все усложнил.

И все вдруг сообразили, что если Надя произнесет слово «трус», то ведь Гошка может потребовать соревнования и проверки и тогда состоится один из его нелепых аттракционов, вспоминать о которых избегали. Вроде случая с балконом.

Это было летом после экзаменов, погода стояла пыльная и сухая, и тени были короткие, и озверевшая от жары земля дворов-новостроек мертво вспыхивала стекляшками. Все слонялись по переулкам, ожидая отъезда – кто в деревню, кто на дачу, а кто в лагерь.

Гошка тогда на короткое время сдружился с братом и сестрой Козаковыми, потому что к ним приходила Надя.