Самый длинный выходной

— Но, надеюсь, не менее скучно, чем в школе. Благодарю Бога, это мой последний год.

— А потом куда пойдешь?

— В университет, если поступлю.

Затем начался фильм, и беседа стала ненужной. Огромные снежные просторы, расставания влюбленных, суровые революционеры, романтический поэт, изменница-жена и рыжая красавица-любовница. Эйлин блаженствовала и вытирала глаза тыльной стороной ладони. Вполне естественно, что Роберт взял ее руку и нежно пожал. Она посмотрела на него, и оба улыбнулись. И вновь мелькнули перед ее взглядом его ровные белые зубы.

Роберт поближе придвинулся к ней, и их ноги соприкоснулись.

Эйлин отодвинулась, а потом подумала: «А почему бы и нет?» Ей было приятно теплое дружеское прикосновение этого юноши.

— Я могу одолжить тебе носовой платок, — прошептал он.

А когда они потом пили кофе, он уже не так нравился Эйлин. Он, Дэвид и Фиона болтали друг с другом, вспоминали школьные анекдоты, в то время как Эйлин едва слушала их, все еще находясь под впечатлением фильма. Она вновь переживала болезненное расставание Лары с доктором Живаго, когда ее увозят от него, и он остается один в ледяном доме со своими стихами. Расставание было показано не как приятное переживание, а как горькая, уродливая, болезненная агония.

Внезапно Эйлин почувствовала себя очень несчастной. Она не хотела больше слушать их глупый разговор, их страстные взгляды вновь напомнили ей дикую ласку и ящерицу, готовых вонзиться в свою добычу.

Эйлин посмотрела на часы и с удивлением воскликнула:

— О, Боже, уже так поздно. Я должна бежать.

— Я провожу тебя домой, — сказал Роберт, быстро вставая.

— Не беспокойся.

— Пустяки.

Он заплатил за кофе и, взяв Эйлин руку, вышел с нею на ледяной холод.

— Бррр! Давай-ка поторопимся.

Единственное, чего она хотела теперь, это оказаться дома в постели, но следовало соблюсти приличия. Он пригласил ее в кино, и она должна вести с ним приятную беседу и поцеловать его на прощанье.

— Когда мы увидимся снова? — спросил Роберт после краткого обсуждения фильма.

— Не знаю.

— Можно, я тогда тебе позвоню?

— Если хочешь.

Они остановились у подъезда дома, где жила Эйлин и, придя в ужас от мысли, что сейчас ей придется поцеловать его, она протянула ему руку.

— Большое тебе спасибо.

Вместо ответа он обнял ее и стиснул в своих объятиях, жадно ища ее губя. Эйлин отвернулась.

— Не надо.

— Не очень дружелюбно.

— Да, ты прав.

— Что ж, хорошо. Я тебе не позвоню.

Он сердито ушел, а Эйлин вбежала в подъезд, содрогаясь от необъяснимого отвращения. Ей понравилось держать его за руку, прикасаться к его ноге. Почему она так возмутилась при мысли о том, что ей надо поцеловать его? Может быть, он узнал о ее ребенке и подумал, что она будет ему «легкой подстилкой» или чем-то в этом роде, как мужчины иногда называют девушек «с опытом».

А может быть, она действительно понравилась этому парню, и тогда она напрасно оттолкнула его. Может после своего опыта с Джоэлем, она вообще стала фригидной.

Веселые крики Джоэля и Гей, барахтавшихся в снегу, прогнали воспоминания.

Она открыла дверь и прищурилась от света яркого апрельского солнца.

— Хватит сидеть дома. Иди сюда позабавиться с нами. Я запишу тебя в класс по снежной скульптуре профессора Швейзенберга, — позвал ее Джоэль.

— Но кто-то же должен готовить ленч, — прокричала в ответ Эйлин.

И все же она уступила. Оставив горячее блюдо на плите, она натянула перчатки и сапоги и вышла к ним.

Воздух был чистый, холодный и восхитительный, весеннее солнце уже начинало энергично растапливать снег. На ветвях деревьев щебетали грачи.

— Ты образцовый папа, — польстила она Джоэлю.

— Да, в нас сильны родственные чувства.

— Что ты хочешь сказать словом «нас»?

— В нас евреях, конечно.

— Почему? Разве ты еврей?

Джоэль перестал лепить снежного мишку и с удивлением посмотрел на Эйлин.

— Конечно. А разве ты не знала?

— Откуда я могла знать?

Эйлин была явно озадачена. Она не привыкла спрашивать людей об их национальности, религиозных или политических убеждениях. Если они цветные (тогда по крайней мере их происхождение видно), тем более не следует делать из этого поспешные выводы об их характере, — считала она. Почему Джоэль забеспокоился?

— Ты не знала? — снова спросил он.

— Нет.

— Ты хочешь сказать, что никогда не обращала внимания на мои глаза, в которых запечатлелась грусть по поводу пяти веков преследований, мой крючковатый нос, форму черепа, говорящего об алчности и обмане?

— Ну, теперь, когда ты указал мне, я заметила. — Она притворилась, что с интересом изучает его лицо. — Твое второе имя Соломон?

— Конечно, потому что я такой мудрый.

— Глупый осел, — машинально сказала Эйлин, начиная лепить снежный ком.

Джоэль оставил маленького медведя, подошел к ней и спросил серьезным тоном:

— А тогда, почему ты однажды назвала меня презренным евреем?

— Разве? — удивилась Эйлин.

— Тогда, помнишь, на берегу.

— А, тогда, — смутилась Эйлин. — Я просто называла тебя всеми словами, которые приходили мне на ум.

— Но почему презренный еврей?