Самый сумрачный сезон Сэмюэля С

Вопль с площадки. Сэмюэль С остолбенел на своей дыбе, в дверь молотили. Отчаянный голос Агнес. Агнес-психогенез.

— Герр С, герр С, что вы делаете. Вы зальете дом, вода на лестнице.

— Их штербе[6]. Я умираю.

— Сначала выключите воду.

Вода из ванны ровным каскадом через края. Сэмюэль С озадаченно провожает взглядом полновесный поток, поспешающий по коридору и под дверь. Личный дунайчик. Промочивший ковер и вытекающий через парадный подъезд. И собравший на тротуаре кучку прохожих, которые с нескрываемым шаденфройде[7] веселятся и разве что по плечам друг друга не хлопают. Когда Сэмюэль С высунулся, вооруженный тряпкой, а за ним Агнес-психогенез тоже с тряпкой, только нацеленной ему в загривок, толпа расхохоталась. Он был исцелен. Тотчас же, мгновенно.

После дневного водевиля страх выселения всю ночь гонял Сэмюэля С по узким дымоходам, где он панически сучил сапогами, ссыпая со стенок слоистые струпья сажи. Чтобы в четверг проснуться и с боем брать каждую минуту до заветных пяти вечера. Потом с пятиминутным запасом по извивам узкой тенистой улочки, пульс бешеный, температура неизвестна. Мимо серой каменной церкви, где летом прохладно. Блеск ласковых лучей сквозь мреющую дымку. Шаг в ворота, меж исполинских дубовых створок. Через мощенный брусчаткой дворик мимо фонтана; из открытой двери прачечной клубы пара. Темная мрачная арка со статуей Пресвятой Девы. Красногубый благостный лик под синим капюшоном, и горит свеча.

Сэмюэль С одолевает сорок шесть ступенек, при каждом шаге рукой помогая колену. На третьем этаже большая дверь. Он громко постучал, вступил в прохладные покои и повесил кепи на крюк. Поворот стеклянной ручки, и за следующей дверью герр доктор сидит за столом. Кивнул. В одной руке опасно отточенный карандаш, другая покоится на желтом листе бумаги. За двумя большими, чисто вымытыми окнами тенистый зеленый сад, белые каменные статуи под деревьями в окружении самшитовых зарослей, и два сизых голубя терзают беззащитный жасмин. Самое место для редких игр тихой девочки в белых перчатках.

— Добрый вечер, герр С.

— Док, ну и ну. У меня звенит в церебеллуме[8].

— Пожалуйста, сядьте.

— И в медулле облонгате[9] дергает.

Сэмюэль С опадает в мягкое кресло коричневой кожи, добела вытертое локтями, спинами и задами пациентов. Тиканье больших золотых часов на столе доктора особенно громко в паузах, подгоняющих гонорар. В стеклянном шкафу семь языковых словарей и один технический, обращаться к которому работа с Сэмюэлем С понуждала доктора довольно часто. На стене дипломы из Гейдельберга, Вены, Берлина и Кембриджа. Грустное напоминание о прахе и только прахе в жизни Сэмюэля С — о его собственном дипломе. Смятом однажды вечером в трезвом кулаке и сожженном дотла на глазах у спокойно улыбавшегося друга. Залах дыма, латынь и пергамент. Думал, это откроет новые перспективы, куда там, кругом ярлыки да наклейки, сам ими поверх ушей и глаз обклеен, и в итоге сослепу натыкаешься на окружающую стену, не способный оценить вкус персика или пискнуть при оргазме.

— Я вас слушаю, герр С.

— Вчера меня всего перекорежило. Буквально в куски искромсало. Нарушил собственное правило: нечего распускать хвост, будто остальные — грязь под ногами. Встретил девушку. Случайно. Она обо мне знала. По крайней мере, что я самый вычурный чудик в Европе. Думал, это дает преимущество. А она развернулась и дала пинка, да так врезала — в самую душу. Док, ведь я не молодею, мне жениться бы, завести детишек, надоело шляться как неизвестно кто, этаким грязным старикашкой.

— Грязный старикашка, герр С, может быть женат и иметь десяток детей.

— Ага, док, вот я вас и подловил, заставил высказать суждение.

— Пожалуйста, продолжайте, герр С. Сэмюэль С сжал губы. Доктор свои разжал ипотянулся длинными уплощенными пальцами за белым сигарным мундштуком. Коснувшись пластика, его рука, пойманная взглядом Сэмюэля С, замерла.

По стенам кабинета в полумраке вихлялись блики, вслепую засланные лаковой листвой, обласканной летней лазурью. Герр доктор на глазах худел. Сидя в кабинете и посасывая белый мундштук без сигары. Какой простор для умозаключений. Грудничками все, случалось, довольствовались самообольщением. Остается надеяться, что мать герра доктора не была чересчур худосочной. За эти пять лет я его, должно быть, чуть с ума не свел. Когда вхожу, каменеет, уходит в глухую защиту. Но маски не снимает, удар держит. А я порой такое поднесу, такую дичь, вроде как все в этом мире должны были с детства любить меня, а не выскакивать вдруг из зеленой чащи, не возить мордой по всей прогалине. Тут герр доктор медленно встает. Заходит мне за спину. Я умолкаю. Продолжайте, пожалуйста, говорит он. Вы это, спрашиваю, зачем. Просто пересаживаюсь, отвечает. Тогда я понимаю, что заставил его улыбнуться. Он устраивается в углу и незаметно прыскает в кулак. Может, герр доктор и выдержит.

— Я разрыдался, герр доктор, ревел в три ручья. У меня, что ли, нервный срыв.

— Нет, герр пациент.