Санаториум (сборник)

Она, идя в нужном направлении, вдруг, как экстрасенс, поняла, что что-то сейчас произойдет, допустим, из помойки донесется писк выброшенного котенка (или трех!). И она вынуждена будет спасти всех погибающих. Или раздастся стон бомжа (с теми же последствиями). Однажды она уже привела в свою бывшую съемную квартиру бедную женщину, которая пристроилась при дожде ночевать у мусорного контейнера (подъезды у вас теперь все заперты, а билет на поезд только на завтра, и к тому же на вокзале много ментов).

Ко всему была сейчас готова Ариадна, только не к тому, что последовало затем.

Мимо на хорошей скорости проехала машина, обдав Ариадну с головы до ног ледяной новогодней грязью. От неожиданности Ариадна выронила ведро и упала на одно колено, сберегая загипсованную руку. Из ведра высыпалось все содержимое, усеяв проезжую часть ошметками, огрызками и драными коробками. Стоя коленом в грязи, Ариадна заплакала. И, глядя вслед машине, она подняла вверх здоровый кулак и стала кричать вроде боярыни Морозовой:

– Проклинаю! Проклинаю тебя!

Она выкрикивала проклятия по точному адресу. Потому что та машина стояла. И из нее уже бежал испуганный мужик.

Он поднял плачущую Ариадну, которая продолжала изрыгать свои проклятия.

Этот мужик прибежал к своему полному поражению, к ругающемуся, грязному существу с белым пластырем на носу, с висящей на перевязи загипсованной левой рукой, со слезами, которые уже проделали на черных щеках светлые полоски.

Он, держа Ариадну за талию, поднял ведро, поставил его и свободной рукой стал собирать в него мусор с мостовой, он отнес ведро в контейнер, не отпуская Ариадну, он бросил это ведро там, потом он поднял плачущую Ариадну на руки и понес ее в квартиру, беспрерывно спрашивая куда идти.

И он явился к ней в одиннадцать вечера с елкой, шампанским, тортом, розами и едой (нарезанные колбаса и сыры, консервы).

Они захохотали, обнаружив, что нет хлеба.

Короче, через месяц они поженились.

Ошибка планктона

Жила-была девушка, которая принадлежала к древнему роду.

Собственно, ничего в этом удивительного нет: все мы, если вдуматься, принадлежим к древним родам, по папе, по маме и так далее, уходя нашими корнями и разветвляясь в глубь истории. Если уж дожили до сегодняшнего дня, то и род наш явно древний. Не спустились же только что с пальмы наши дедушка с бабушкой?

Но фишка (или прикол), говоря языком офисного планктона, как раз в том, что настоящий древний род знает свою родословную до седьмого колена.

Почему мы упомянули этот планктон – а потому, что наша девушка как раз входила в данный слой общества, куда входят все, кто не занят чисто физическим трудом. Не тащит, не сверлит, не пилит, не нажимает, не катит. Не стоит за прилавком и не служит искусству или там здоровью в госучреждениях или в частном порядке.

И вот наша девушка как раз многое знала про свой древний род, что прадедовы родители владели фабрикой фарфора, знаменитой фабрикой, чьи изделия даже сейчас попадаются в антикварных салонах. Собственно, и фамилия у девушки была та же самая, которая виднеется и по сю пору в клеймах на донышках, мелким шрифтом, как бисером по кругу.

И у нее дома, в картонных ящиках в стенном шкафу, по соседству с пятидесятилетней туристической палаткой деда и бабушкиной дубленкой той же эпохи, – итак, дома у этой девушки покоился полный сервиз фабрики прапрадеда на двенадцать персон: именно что полный! Сотня с лишним музейных экспонатов! Прошедших и революцию, и Гражданскую, и военный коммунизм, и голод, и войны. А также перестройку, деноминацию, дефолт и все кризисы.

Сервиз даже и на свадьбы никогда не выставляли – а ну кто из гостей уронит об пол или, еще лучше, напишет письмишко в органы! Семья была пуганая, стреляная, сидевшая.

Так вот, жила-была наша девушка и не знала, что в ее роду у купецких дочек была одна старинная мечта о туфельках. О маленьких девичьих шелковых туфельках на каблучке, расшитых золотой канителью. О бальных туфельках, короче. Туфельках на замшевой подошве.

Воспитаны-то они, купеческие наследницы, бывали гувернантками-француженками, знали их язык как родной, сновали в собственных каретах по Кузнецкому мосту не хуже княжон, посещали модные лавки, и по Парижу прохаживались под кружевными зонтиками, но!

Но только, бывалоча, эти героини Островского приобретали себе подходящую обувь, лет эдак в двенадцать, для первого детского бала, как ножка начинала расти!

Ну трудно себе представить, что восемнадцатилетняя барышня, наследница фарфоровых заводов, уже дворянка, (но прадед-то с прабабкой из крепостных еще), что эта барышня не унаследует крепкой стати и твердой поступи русской девушки, которая и ведра на коромысле должна не проливши ни капли донести, и с вилами справится, навьет стог сена, и навоз из закута выгребет, и ведро молока надоит, и свекольное поле прополет! Какая под ней должна быть ножка? Крепкая, остойчивая! Надежная!

Что и пригодилось в дальнейшем, в тяжелые годы строек и войн.