Санки, козел, паровоз

Он и потом скользил по шедеврам, не шибко погружаясь в глубины. Набоков? Нуда, как же — там шкаф выносили из дома, зеркальный, и в нем что-то очень ловко отражалось, параллелограмм неба, кажется… И его «Облако, озеро, башня», продолженное заголовком этой книжки. Еще Виталик обычно запоминал все, что касается денег, — скажем, кто и сколько давал Хлестакову, вплоть до шестидесяти пяти рублей ассигнациями от Бобчинского и Добчинского. Все пьесы Чехова слились для него в одну, где бродили и говорили, говорили и страдали, страдали и надрывно взывали — Иванов и Нина Заречная, доктор Львов и доктор же Астров, Тригорин и Тузенбах, сестры Прозоровы и дядя Ваня, Раневская и Гаев. Ему было стыдно, надо бы разобраться, кто из них откуда, неудобно, думал он, но все руки не доходили. Та же беда с опереттами — Сильва, Марица, князья, шансонетки, бароны, летучие мыши — Бони, скушай конфетку..

Его занимало, кто из героев классики что читал, какую музыку слушал, и, напав на примеры того и другого, он тут же делился своими наблюдениями с Аликом (Умным). Да, Печорин читал Вальтера Скотта, с этим ясно, но, как выяснилось, об «Иванхое» сэра Уолтера весьма недурно отзывался и Пушкин. А вот Хемингуэй любил и перечитывал «Севастопольские рассказы». Ненадолго они затеяли было очередную игру. Вроде: «Что давали в театре, когда Иван Дмитрич Червяков обчихал лысину генерала?» Но игра вскоре сама по себе угасла — примеров набралось маловато. Давали, кстати, «Корневильские колокола» Планкетта — ту самую оперетку, где поют «Плыви, мой челн, по воле волн»…

Так вот, если взять хоть того же «Героя нашего времени», из всей «Бэлы» он вытащил одну фразу и пронес ее до старости: о том, как Казбич «в первый раз в жизни оскорбил коня ударом плети» (вот видишь, опять лошадь пострадала). Со стихами Михаила Юрьевича дело обстояло не лучше. Добросовестно отбарабанив «На смерть поэта», поиграв с веселеньким «но в горло я успел воткнуть и там два раза повернуть», он полагал свой долг выполненным, пока, в зрелом уже возрасте, не услышал, как Даль читает «наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть». Услышал и… Ох. Даже простил поэту смену пола у гейневского дерева, хотя, разумеется, Лермонтов в его прощении не нуждался. В «Сказке о рыбаке и рыбке» был остановлен и поражен внезапным созвучием — много ли в корыте корысти, а уж плеск гульливой и вольной волны, на которой качалась бочка с Гвидоном, до сих пор не дает ему покоя… Языковские хамские строки про немца Виталик решил прокатать на той же несчастной Александре Алексеевне:

Отрада мне тогда глядеть,Как немец скользкою дорогой

Идет, с подскоком, жидконогой, —И бац да бац на гололедь!

Ну как же, что ж это за патриотизм такой, а, Александра Алексеевна? Чему ж он так радуется?

Впрочем, речь-то у нас шла о даче.

Еще в сарае по имени «гараж» на их участке Сашин папа каждое воскресенье крутил для всех кино — невиданная роскошь, своя киноустановка. Все — это обитатели дачи, гости и тихонько проникшие в сарай ребята, последние — когда было место. В репертуар входил Чарли Чаплин — бокс из, кажется, «Новых времен» и эпизод в ресторане, где Чарли ест спагетти. Были куски из «Серенады Солнечной долины» — чечетка двух негров и «Чатануга», что-то из «Петера» с Франческой Гааль, гавайские танцы полуголых рослых девиц и — Виталик всегда ожидал этого — негромкий певец, имя запомнилось: Гарри Кул. Он выходил в тесноватом пиджаке, опускал одну руку в карман и пел что-то очень спокойное. Сейчас Виталик вспоминает Гарри Кула, когда, переключая каналы, случайно натыкается на киркоровых в перстнях, мехах и цепях. Но вот — Боже, нет, ну нет более чудес! Набрав Harry Cool

в поисковике Интернета, Виталик через полвека вновь услышал те самые звуки и увидел ту самую стеснительную улыбку. Stardust — называлась песня. Очень всем рекомендую: http://www.youtube.com/watch?v=9EmRQBgpmZs