Саркофаг. Чернобыльский разлом

Я вышел во двор. Кто-то чистит мотоцикл, кто-то моет машину, кто-то возится в моторе – все что-то делают, все при деле, лишь один старшина Шундик отрешенно сидел под деревом. Он явно не знал, куда деть свои жилистые, крестьянские руки: то засовывал их под себя, то клал на колени, то пристально разглядывал царапины и ссадины.

– Здровеньки булы, – поприветствовал я его по-украински, надеясь вызвать улыбку.

– Булы, – вздохнул он и продолжал по-русски: – Все мы были когда-то здоровы.

– А что, теперь есть проблемы? Я слышал, вы только что из госпиталя. Что там сказали?

– Раз отпустили, значит, буду жить.

– А как идет служба?

– Нормально. Хожу, езжу, патрулирую.

– Вместе с Вегой?

Иван вздрогнул, а лицо передернула гримаса боли! Но он взял себя в руки.

– Нет Веги, – каким-то серым голосом сказал он.

– Как это, нет? – не понял я. – Вы же ее вынесли.

– Вынес. И других собак вывез.

– Ну! И что дальше?

– А дальше… Дальше врачи вынесли приговор. Обречена была Вега! – сорвался на крик Иван. – Пока мы бегали по кустам да искали грибников и рыбаков, она нахваталась этих чертовых рентген. Я-то что, помылся, переоделся – и как огурчик. А шкуру-то не снимешь. Мыл я ее, мыл, все порошки извел, чистая вроде собака, а поднесешь дозиметр – зашкаливает. Шататься она стала. И нюх потеряла. Идет-идет, а потом вдруг заспотыкается, закрутится на месте, сядет да как завоет, что, мол, со мной такое? Всю душу выворачивает!

Стесняясь набежавших слез, Иван вскочил со скамейки, подбежал к парню, который мыл машину, выхватил у него шланг и окатил голову холодной водой.

– У вас закурить не найдется? – хлопая себя по карманам, подошел он к скамейке.

– Не курю, – виновато развел я руками.

– Господи, я же тоже бросил, – хлопнул он себя по лбу. – Уже два года, как бросил. Вега помогла, она от дыма чихала, причем как-то уморительно и сериями раз по двадцать. Ребята заливаются от хохота, другие собаки воют как над покойником, а мне ее стало жалко. Все, сказал я себе, выбирай: или курево, или собака. Я выбрал собаку и больше не курил.

– Вы сказали, что Вега стала шататься и потеряла нюх, – вернул я Ивана на землю.

– Потеряла. Все потеряла… Врач говорит, не мучай ты ни себя, ни собаку, сделаю, дескать, ей укольчик – и все дела. Но я не дал и послал его куда подальше вместе с его укольчиком. Опять мыл, скоблил – не помогает. Тогда я решил ее постричь, наголо. Но не успел, меня забрали в госпиталь. А вернулся – Веги и след простыл. Я туда-сюда, расспрашиваю встречных и поперечных, не видели ли, мол, мою Вегу – никто ничего не знает. Эх! – ударил он себя по колену. – Час назад сказали, что Вегу усыпили. Других собак – тоже, чтобы не страдали. А машинку я достал, электрическую. Если бы чуть раньше, глядишь, постриг бы Вегу – и она бы жила…Как же теперь быть-то, а? – как-то по-детски всхлипнул Иван.

Я молчал… Да и что я мог ему сказать? Я прекрасно понимал состояние Ивана, ведь собака для настоящего проводника – это не просто животное, это друг, это ребенок, это существо, преданность и верность которого не знает границ. Сколько вложено в такую собаку сил, терпения и ума! А сколько жертв пришлось принести! Пустяк вроде бы – покормить. Но ведь ни от кого другого, кроме хозяина, она ничего не возьмет. Так что где бы ты ни был – в отпуске, командировке, на собственной свадьбе или похоронах друга, а два раза в день явись с бачком каши.

Опускался вечер. Стихла возня во дворе школы. Тихо переговаривались струны гитары, и так же тихо хриплые мужские голоса бережно несли песню. Эту песню о прекрасном юном городе, о городе науки и любви, о городе, который всю жизнь будет сниться по ночам, сочинили три сотрудника милиции, и она стала своеобразным гимном всех, кто хотя бы один день жил в Припяти.

Тебя мы всегда беззаветно любили,Как первенца сильного, наша ЧАЭС,

Навеки с тобой, губы сладко твердили,Наш город родной, наша речка и лес.А двадцать шестого, чуть дальше за полночьТакое случилось, что страшно сказать,Взорвался реактор четвертого блокаИ город живой нужно срочно спасать.Сержант, здесь твой пост,Будь геройски спокоен,

Ребенка возьми, помоги той жене,Чей муж по колено в горящем гудронеБрандспойт еле держит в смертельном огне.

А в самом конце песня набирала силу. Последнюю строфу пели как клятву!

Стряхну я с погон этот стронций смертельныйИ вспомню тебя, дорогая моя.Начнем все сначала, как с первого вздохаКак с первого колышка, Припять моя!