Сатирическая история от Рюрика до Революции

Изумительно и восхитительно, что Фридрих II не отнял чужой мельницы, потому что – «есть судьи в Берлине». Изумительно и восхитительно, что Екатерина II как-то раз не велела убить человека, написавшего на нее памфлет. Изумительно и восхитительно, что Александр I упал в обморок, узнав, что Зубовы удавили его отца. Особенно окружена, ореолом таких холопских восторгов личность Николая I, благодаря петербургскому культу к ней в «реакционных» восьмидесятых годах. «Русский Архив», «Русская Старина», «Исторический Вестник», Шильдеры, Барсуковы, Татищевы засыпали русскую публику рассказами об единичных великодушиях этого деспота из деспотов, – и все великодушия неизменно того же дешевого сорта: ждали, что ограбит, а он не ограбил; по расчетам, должен был повесить, – а нет, только велел прогнать через 1500 палок и сослать на Кавказ в солдаты без выслуги; мог изнасиловать, а не изнасиловал.

Исторические апологии знаменитых монархов, начиная с Плиниева панегирика Траяну и до патриотических листков генерала Богдановича, все без исключенья построены на этой смешной манере доказывать царскую добродетель отрицательными примерами, что тогда-то государь не совершил такого-то преступления и не впал в такие-то пороки. Всегда выносишь такое впечатление, что апологет, при всех своих почтительных восторгах, считает своего обожаемого монарха чем-то вроде бешеной собаки, которой специальность – кусать всякого близ стоящего и, если она сего не делает, то, стало быть, она – четвероногий ангел своей породы.

А, впрочем, народная мудрость – в анонимной бесцеремонности своей – именно так и понимала царей, когда создавала пословицы вроде «Где царь, там и страх», «Близь царя – близь смерти», «Царь не огонь, а ходя близ него – опалишься», «До царя дойти – голову нести» и т. п. В недавнем сборнике корейских сказок, изданных господином Михайловским-Гариным, есть одна курьезнейшая – как бедняк притворился угадчиком, будто он разыскивает пропавшие вещи, при помощи своего длинного носа. Наконец его зовут к императору. Он угадал раз, два, а затем и отрезал себе нос: – теперь, говорит, я потерял свою способность и такой же дурак, как и вы все… Его отдули бамбуком по пяткам и вышвырнули из дворца. Над угадчиком все смеются, но он философически резонирует: «Поверьте, что отделаться от знакомства с императором только носом – это не малое счастье!»

Некоторым исключением из общего правила неумелой лести является, пожалуй, биография Петра Великого, полная, при всей дикости и крутом нраве этого государя, чертами, глубоко человечными и в добре, и в худе. Зато – как же усердно и отрицалась принадлежность этого богатыря к царственной расе! Известно, что он сам немножко сомневался в законности своего происхождения, и легенда, повторенная Герценом, гласит, будто Петр однажды, в подпитом состоянии, пристал с допросом и даже подвесил на дыбу Ягужинского: твой я сын или нет? – «А черт тебя знает, чей ты сын! – отвечал взбешенный Ягужинский. – У матушки-царицы было нас много!»

С другой стороны, совсем не надо вспоминать разных Калигул, Людовиков XI, Иванов Грозных, Борджиа – то есть исключительно жестоких и распутных государей, которых конфузится даже и сама царственная раса, – к доказательству, что мораль ее, удовлетворяясь минимумом общечеловеческой порядочности, допускает и терпит невозбранно максимум наклонностей и деяний, в человеческом культурном общежитии почитаемых не только недостойными, позорными, скверными, но и преступными, подлежащими тяжкой уголовной ответственности. Достоевский с поразительною силою описал нам нравственные мучения человека, совершившего своею волею убийство pro bono publico. Без таких убийств явных и тайных не проходило, кажется, ни одно царствование, даже самое кроткое и добродетельное. Но царей-Раскольниковых история знает очень мало. А те из них, чьи образы летописи сохранили с раскольниковскими страданиями, заболевали ими уже после таких и стольких преступлений, что не выдержать и звериным нервам, не только человеческим.