Сатирикон

— Зачем это вы забрались в мою комнату и сидите, точно над свежей могилой? И это в праздничный день, когда даже носящие траур смеются?

— О Энотея! — ответила ей старуха. — Юноша, которого ты видишь, родился под несчастной звездой: ни мальчику, ни девушке не может он продать своего товара. Тебе никогда еще не приходилось видеть столь несчастного человека. Мокрый ремень у него вместо… Короче говоря, что ты скажешь о человеке, который с ложа Киркеи встал, не насладившись?

Услышав это, Энотея уселась между нами и долго качала головой.

— Только я одна и знаю, — сказала она, — как излечить эту болезнь. А чтобы вы не думали, что я только языком чешу, — пусть молодчик поспит со мной одну ночь, и я сделаю ему это самое твердым, как рог.

Все мне покорно, что видишь ты в мире. Тучная почва,

Лишь захочу я, умрет, без живительных соков засохнув,Лишь захочу — принесет урожай. Из кремнистых утесовНилу подобный поток устремится. Безропотно волныМне покоряются все; порывы Зефира, умолкнув,Падают к нашим ногам. Мне подвластны речные теченья;

Тигра гирканского бег и дракона полет удержу я.Что толковать о безделках? Могу я своим заклинаньемМесяца образ на землю свести и покорного ФебаБурных коней повернуть назад по небесному кругу:Вот она, власть волшебства! Быков огнедышащих пламя

Стихло от девичьих чар, и дочь Аполлона КиркеяСпутников верных Улисса заклятьем в свиней обратила.Образ любой принимает Протей. И с таким же искусствомС Иды леса я могу низвести в пучину морскуюИли течение рек направить к горным вершинам.

CXXXV.

Перепуганный столь баснословною похвальбою, я содрогнулся и стал во все глаза глядеть на старуху…

— Ну, — вскричала Энотея, — повинуйтесь же моей власти! Сказав это и тщательно вытерев себе руки, она склонилась над ложем и два раза подряд меня поцеловала…

Затем Энотея поставила посреди алтаря старый жертвенник, насыпала на него доверху горячих углей и, починив с помощью нагретой смолы развалившуюся от времени деревянную чашку, вбила в покрытую копотью стену на прежнее место железный гвоздь, который перед тем, снимая чашу, нечаянно выдернула. Потом она опоясала себя четырехугольным фартуком и, поставив к огню огромный горшок, сняла рогаткой висевший на крюке узел, в котором хранились служившие ей пищей бобы и совершенно иссеченный, старый-престарый кусок какой-то головы. Развязав шнурок, которым затянут был узел, Энотея высыпала часть бобов на стол и велела мне их хорошенько очистить. Повинуясь ее приказанию, я первым долгом принялся весьма тщательно отгребать в сторонку те из зерен, на которых кожица была до невозможности загрязнена. Но она, обвиняя меня в медлительности, подхватила всю эту дрянь и прямо зубами так проворно и ловко начала ее обдирать, выплевывая шелуху на пол, что передо мной точно мухи замелькали.

Я изумлялся изобретательности бедноты и тому, какой ловкости можно достигнуть во всяком искусстве: