Саттри

Саттри порой видел ее на улице, в рассветные часы до того, как проснется мир. Крюкогорбая карга перемещалась мрачно и согбенно в бесформенном платье из мешковины, выкрашенном в смертельно-черный кампешевой щепой и протравленной фустиком. Паучьи руки ее стискивали плат из шерсти, снятой с мертвой овечки. Увечная матрона ковыляла сквозь сумрак с эдакой узловатой палкой все мимо, мимо. За мост в последние часы ночи собирать травы на откосе южного речного берега.

Джоунза он видал все эти летние вечера. Сидел с друзьями под ветродуем в клетке размером с самолетный пропеллер и в воющем сквозняке пил каплющие пива и наблюдал, как картежники во влажных рубашках бормочут, и курят, и сдают. Джоунз о ведьме больше не заговаривал. Затем однажды вечером подался к Саттри, сидевшему за мраморным столиком. Слышь, так она сюда не придет? сказал он.

Кто.

Он хлюпнул носом. Глаза его дернулись в сторону, но он, казалось, следит за карточным столом. Та старая черномазая ведьма, сказал он.

А, вымолвил Саттри. Она так и сказала.

Черный кивнул.

Сходил бы да поговорил с ней?

Он пожал плечами.

Она сказала, ты не насчет себя хотел ее увидеть.

Он посмотрел на Саттри и вновь перевел взгляд обратно на стол. А насчет кого, она сказала, я хочу ее увидеть.

Насчет твоих врагов.

А, произнес Джоунз.

Вечером они прошли сквозь белую акацию, саранча, в ней поселившаяся, орала в зелени, под громадными цветами газет, и в исходившую паром чашу.

Она возилась у себя в огороде, нагнулась с мотыгой, фигурка размером с ребенка. Самокрашенный черный ее наряда вылинял на спине и плечах от солнца. Увидев их, выпрямилась и ушла в дом. Они пересекли двор. Мимо рядков с помидорами и поздних турецких бобов. Саттри постучал в дверь, и они постояли, разглядывая лужок. Немного погодя постучал опять.

Вышла к двери она с непокрытой головой и в очках. Отступила вбок, чтоб они прошли, как будто их ждали.

Они двинулись за нею по коридорчику почти что в полной темноте к открытой двери, за которой стоял стол и горела лампа. Джоунз пригнулся, чтоб войти, Саттри следом. Они стояли в кухне. Саттри огляделся. Стены были увешаны фотоснимками, стекло все потускнело от жира. Он нагнулся рассмотреть клан черных, человек тридцать или больше, все выстроены по ранжиру, старые патриархи, мужчины и женщины, и детишки, постепенно исчерпываясь, а посередине сидела закутанная в платок словно бы вся обугленная макака-резус.

Она стояла на другом краю кухни, а свет там был скверный, и она не могла точно знать, на какую фотографию из многих он смотрел, однакоже сказала: Она родилась в тысяча семьсот восемьдесят седьмом.

Кто она?

Моя бабуля. Умерла в сто два года.

На снимке ей почти столько же.

На снимке она уже умерла.

Саттри посмотрел на нее. Свет зацепился за золотую оправу, круглые панельки стекла. Он нагнулся снова рассмотреть снимок. Кто-то на фотографии за спиной бабушки поддерживал ей голову, а глаза у нее были остекленелые и незрячие. Саттри не мог отвести взгляда от этой потрескавшейся и залакированной сцены из времен столь баснословных. Руки на шее существа, казалось, понуждали ее смотреть на что-то такое, чего она предпочитала б не видеть, и не сам ли это Саттри шестьдесят с лишним лет спустя?

А вы на снимке есть?

Нету меня там. Дело было в округе Файетт, в Кентаки. Ее в погребе держали, покуда не дождались человека, который смог приехать и сделать снимок. Там по ночам с ней дети ее сидели при свечах.

Это случилось до того, как вы родились?

Нет. Я уже была. Я на снимках никогда не получаюсь. Я была там, когда ее снимали, но я никогда не выхожу.

А где вы на фотографии?

А вон, в том мертвом пятне.

Он склонился разглядеть. На дальнем правом краю имелся засеренный лоскут, призрак на фотографии среди ее пеллагрических предшественников. Тут? спросил он.

Она кивнула, очочки подмигнули в свете лампы. Усаживайтесь, сказала она.

Саттри сел под фотографией. Джоунз еще стоял посреди комнатки и казался вдруг бессмысленным, громадный шаткий зомби, которого ей надо взять за локоть и подвести к столу, хоть он тут прежде и бывал. Она его зашила, как псину, ковровой нитью и с очень мелкими и яркими бусинами крови от пронзанья черной плоти, затыкая дырки поменьше примочками из паутины, перевязывая его постельным бельем. А он пьяный под дверью два дня спустя, требуя, чтоб она все распустила и зашила повольней, потому что он согнуться не может. Глаза охряные от крови, смердит самогонкой.

Он сел. В стекле сместился и преобразился венценосный зуб пламени. Ожерелье у нее подмигивало, жестяные амулеты, жабий камень, эбеновый идол, висящий на ожерелье, заплетенном из волоса. Она развела руки. Под черной и сумеречной кожей видно, как сработаны у нее шарниры пальцев, тощие и суставчатые костетрубки. Она сказала: Не знаю, какая из этих двух душ хуже мучается. Дай-ка на руку тебе гляну.

Джоунз выложил руку на стол. Пальцы, что старые бананы, такие же толстые, такие же бурые. Она медленно села, и взяла руку ладонью вверх в свои темные коготки, и закрыла глаза. Затем опустила на нее взгляд. Склонилась ниже. Что это? спросила она.