Саттри

Да и не вышел из них к вечеру. Снег падать не перестал, и он сидел в пернатой тьме и слушал, как сеется тот сквозь леса с самомалейшим шепотком. Задремывал, и просыпался, и отключался снова. Интересно, замерзнет ли, сидя под бальзамником и наблюдая, как снег подбирается к пальцам у него на ногах. Густой запах ветвей и хвои, в которых он сидел, переносил его к старым Рождествам, в те печальные времена года. Ему снились грустные сны, и проснулся он обиженным и сокрушенным. Снег прекратился, и деревья стояли суровые против неба побледней. С первым светом он поднялся и двинулся дальше.

Весь день этот полубезумный изгой ковылял в снегу, и до чего же злобное сердце таил он в себе, и каким же дорогим оно ему было. Далеко за полдень наткнулся он на ручеек и свернул по теченью, дыханье султаном. Он чуял воду. Спускаясь в снегу там, где ледяные отростки свисали с сучьев над своими копиями в серо-зеленых заводях, как челюсти свирепых юрских хищников. Еще до скончанья дня он вышел из снега и двинулся по широкой пойме, где почва под низом была влажна и пориста. В потемнелом сердце его нижнее «я» хохлилось над пузырьками крысиного яда, под рукой осыпающийся старый гримуар, приведены в действие возмездья с захватом заложников, дабы исправить несправедливости мира. Саттри бормотал на ходу полубессмысленно, странствующий в ремесле дива шалопутный подмастерье.

Он бродил по болотистому лесу, в пейзаже камыша и ольхи, где вихрились серые вони. Сродственные очерки средь паров подстегивали его, и в этом печальном распадке под бледным солнцем он почувствовал, будто утратил всякую вероятность утешения, и он пустился бежать. Очертя голову сквозь орляк и шиповник, в чьем сокрушенном кильватере оставлял мелкие драные звездочки тряпья, что было на нем. Пока наконец его не вынесло на маленькую росчисть, и он не рухнул там на колени, ловя ртом воздух. Поперек вечернего неба отдаленно и бездвижно лежали тучи, словно молоки, омытые какой-то застойной водой планетных морей, и перед ним из папоротников восстал белый вальдшнеп и растворился в дыму.

Ради моего здравого рассудка в этом зеленом свете закачалась изогнутая пушинка. Нереальная и безмолвная птица пробелилась между солнцем и моим сломленным умом, исполать.

Проснулся он при полном свете дня на обочине дороги. Мимо проехал грузовик. Вокруг него шевелилась листва. Он с трудом поднялся. Одеяло его лежало в канаве. Голова была примечательно ясна.

Городок, куда пришел он, был Брайсоном-Сити, Северная Каролина. Он миновал захудалый туристский двор и в одеяле пошел по тротуару дальше, вглядываясь во внезапную крикливость, среди которой оказался. В путанице наемнической легенды городишки, лавочных пыльных витрин, стеклянная лампочка бензоколонки. Проезжая мимо, машины притормаживали. Он вошел в первое кафе, что ему попалось, и медленно уселся в кабинке. С блестящей черной формайки столешницы на него глянула какая-то суровая и еще более темная бородатая физиономия. Какой-то чужой Саттри среди вырезанных имен, и колец, и мазков чужих трапез.

Вам чего? спросила настороженная матрона.

Меню. У меня нет меню.

Глаза старой птицы, заточенные прошлыми несправедливостями до проблеска между подозрением и негодованием, обмахнули его и вперились в стену.

Вон там оно.

Саттри посмотрел. От руки мелом на грифеле. Сельский стейк, сказал он. Мятую картошку и фасоль. Кукурузный хлеб. И принесите мне чашку кофе.

Три овоща полагается.

Он снова посмотрел. Тогда яблоки, сказал он.

Она дописала и ушлепала на белых танкетках в глубину заведения. В камеральном захлопывании кухонной двери он увидел, как черная рука щупает седалище засаленных джинсов. Часы темного дерева над дверью сообщали время, два двадцать. Саттри ухватился за бокал с водой, который она оставила, и попил. Долгим холодным глотком, пропитанным хлоркой. В голове у него мутилось. В помещении висела пелена от жареного сала. Он встал из кабинки и подошел к стойке, взял газету и вернулся. Посмотрел в ее верхний угол, но даты там не было.

Где это видано, газета без даты, произнес он вслух, раздирая страницы. Вот. Третье декабря. Это сколько же прошло?

Он пусто пялился на безлюдную столовую. На доске над стойкой гнуто висела громадная и почернелая форель и ответа не знала. Да и голая кожаная белочка со стекловидными глазными яблоками. Тупое деревянное пощелкиванье, которое он считал некой долгой свернутой составной частью своей передней доли мозга вместе с блекнувшими цветными картинками и отступавшим присутствием жутей, плавно обернулось ссохшимся индейцем, проходившим снаружи поперек стекла витрины, и тупым тиканьем часового механизма из яблоневого дерева над дверью. Он обратился к газете. Сыпь невнятных событий. Он не мог разобрать ни единой ее части.