Саттри

Он тяжело повернулся на шконке и приложил один глаз к щели в переборке из грубых досок. Там мимо текла река. Cloaca Maxima[1]. Смерть от утопления, тиканье часов мертвеца. Старые жестяные часы на дедовом столе грохотали, как литейный цех. Нагнулся попрощаться в желтой комнатушке, смрад лилий и благовоний. Он вытянул шею мне что-то сказать. Я так и не расслышал. Он просипел мое имя, хватка выдавала в нем хрупкость. Его впалое и траченное лицо. Мертвые б забрали живых с собой, кабы могли, я отпрянул. Посидел в плющом обвитом саду, который своим неумолчными кожистыми поползновениями хранили ящерицы. Зайцы в садках, призрачно бледные под сенью стены каретника. Брусчатка в розовом садике, террасный склон лужайки над рекой, дух самшита, мшистой плесени и старого кирпича в тени кладовки над родником. Камни под жерухой в чистой проточности усыпаны пресноводными улитками. Саламандра пятнистая, как форель. Нагнулась пососать холодной и мшистой воды. Смятое рябью детское личико глядит в ответ, водянистая изомера, пучеглазая в кольцах.

В последнем своем письме мой отец сказал, что миром правят те, кто готов взять на себя ответственность за управление им. Если кажется, будто тебе недостает такой жизни, могу сообщить, где ее отыскать. В судах общего права, в предпринимательстве, в правительстве. На улицах же ничего не происходит. Ничего, кроме мимодрамы, состоящей из беспомощных и бессильных.

Из старых изрубцованных глоток старейшин, заплесневелых книг я не спас ни слова. Во сне шел я с дедом моим у темного озера, и речь старика полнилась неопределенностью. Я видел, как отпадает от мертвых все фальшивое. Говорили мы легко, и для меня было скромной честью идти с ним во глубине того мира, где он был мужчиной, как все мужчины. C маленького конца коридора в осенних лесах провожал он меня взглядом, пока я уходил в мир пробужденья. Если наша покойная родня причисляется к лику святых, мы с полным правом можем ей молиться. Так гласит нам Церковь-Мать. Она не утверждает, что те станут нам отвечать, во сне или вне его. Как не сообщает и того, на каком языке можно разговаривать с мертворожденным. Более обычный посетитель. Безмолвный. Остов младенца, тонкие и пегие косточки, вдоль чьих бороздчатых граней налипли старые ошметки плоти и вощеные покровы драных свивальников. Кости, что наполнят собой не больше обувной коробки, выпуклый череп. На правом виске розовато-лиловое полулуние.

Саттри повернулся и лег, уставившись на подволок, бережно касаясь кончиками пальцев похожей отметины на собственном левом виске. Мета второго сына. Как в зеркале. Неуклюжая копия. Он лежит на «Лесной лужайке», что б ни осталось там от того чада, с кем ты делил материно чрево. Он не разговаривал и не видел – как и теперь. Быть может, в черепе у него была морская вода. Родился и мертвеньким, и безмозглым, или же тератома, жуткая по форме. Нет, ибо мы были подобны до последнего волоска. Я последовал за ним в мир, вот он я. Родами при тазовом предлежании. Задним концом вперед, как свойственно китам и летучим мышам, формам жизни, предназначенным для иных сред, нежели земля, к которой у них нет никакого влеченья. И молился раньше о его душе во дни минувшие. Веря, что этот отвратительный цирк вновь соберется где-то навсегда. Он в чистилище нехристей-праведников, я в земной преисподней.

Через тонкие и щепастые переборки слышно, как рыба плещет в тонущем ялике. Знак веры. Двенадцатый дом небес. Провозвещает западную церковь. Св. Петр покровитель рыботорговцев. Св. Фиакр – почечуя[2]

. Саттри накрыл глаза предплечьем. Он говорил, что мог бы стать ловцом человеков в другом времени, но теперь и с этими рыбами возни хватает.

Поздний вечер настал еще до того, как он проснулся. Он не шелохнулся, лежа на грубом армейском одеяле, наблюдая, как истекают и вспыхивают по всему подволоку лизки света от лица реки. Почувствовал, как барка слегка накренилась, на мостике послышались шаги и среди бочек – тяжкий перекат. Уж это-то не тень. В щели он видел, как кто-то идет по мостику. Робкий стук, еще разок.

Заходи, сказал он.

Кореш?

Он повернул голову. В дверном проеме стоял его дядя. Он вновь перевел взгляд на подволок, сел и спустил ноги на палубу. Заходи, Джон, сказал он.

Дядя вошел, озираясь, неуверенно. Остановился посередке, замерев в четырехугольном слитке пыльного света, подвешенном, как на шлюпбалке, между окном и его скошенной копией на дальней переборке, бесплодная его физиономия жестоко осветилась – глаза водянистые и полузакрытые, с их вялыми гирьками плоти, свисающими на скулы. Вместе с той деревянной улыбкой, какая ему удалась, чуть шевельнулись у него и руки. Эгей, парнишка, сказал он.

Саттри сел, глядя на свои ботинки. Сложил руки, снова развел ими и поднял взгляд. Садись, сказал он.

Дядя огляделся, оттащил назад один стул и осторожно сел на него. Ну, сказал он. Ты как, Кореш?

Как видишь. Сам как?

Прекрасно. Прекрасно. Как оно все?

Порядок. Как ты меня нашел?