Савва Мамонтов

Савва Иванович дал себе клятву, что Врубеля он отстоит любой ценой. Он бросился к Витте, объяснил ему, что представляет собой Врубель. Понял Витте или нет, но помочь обещал.

А пока… пока Врубелю невозможно было работать — негде. Да и второй заказ — морозовский — ждал его в Москве. Савва Иванович уплатил Врубелю пять тысяч — таких денег Врубель еще никогда не получал за свои произведения, — а сам обратился к Поленову, прося его вместе с Коровиным завершить работу по эскизу Врубеля. Поленов, конечно, согласился — могло ли быть иначе?!

«Савва и Константин упросили меня взять на себя окончание врубелевских панно, — писал Поленов жене. — Они так талантливы и интересны, что я не могу устоять».

Мамонтов написал Врубелю письмо, спрашивал согласия его как автора. От Врубеля тотчас же пришла телеграмма: «Польщен мнением Василия Дмитриевича о работе и тронут его великодушным предложением, согласен. Врубель».

Но, пожалуй, не меньше Врубеля рад был Мамонтов. Он опять заручился обещанием Витте добиться того, что панно будут водворены на свое место в художественном отделе, и написал Поленову длинное письмо, кончавшееся словами: «Я буду в Москве в пятницу, пожалуйста, повидай меня днем, ибо вечером я выеду в Петербург.

Коровин завтра едет в Москву с холстами.

Крепко обнимаю тебя, дорогой мой старый и верный друг. Будь здоров и бодр!

                  Твой С. Мамонтов»

Недописанные панно были привезены в Москву, и Поленов, человек необычайного такта, решил все же еще раз поговорить с Врубелем, сказать ему, что он, Поленов, работает просто как копиист-исполнитель. Впрочем, предоставим слово самому Поленову, который очень колоритно описывает все это в письме к жене: «…я люблю работать у Саввы в доме, когда там носится художественная атмосфера. Первым делом, когда я приехал, я пошел к Врубелю и с ним объяснился, он меня чуть не со слезами благодарил. Потом Сергей передавал, что Врубель совершенно ожил, что он в полном восторге от того, как дело повернулось. Я с ним сговорился, что я ему помогаю и только оканчиваю его работу под его же руководством. И действительно, он каждый день приходит, а сам в это время написал чудесные панно „Маргарита и Мефистофель“. Приходит и Серов, так что атмосфера пропитана искусством… Время от времени эти панно развертываются на дворе и там работаются».

Нижегородские панно были благополучно окончены, так же как и те, которые Врубель писал в доме Морозова. Коровин помог ему окончить и скульптуру для лестницы, и Врубель, получив деньги, укатил за границу, в конце июля обвенчался и уехал с женой в Люцерн, где провел свой медовый месяц.

Какова же, однако, судьба панно для Нижегородской выставки? Поездка в Петербург, о которой Мамонтов упоминает в письме к Поленову и которая должна была состояться тотчас же по приезде в Москву, касалась именно этого вопроса. Витте обещал Мамонтову уладить дело. Вице-президент Академии художеств И. И. Толстой не рискнул посылать новую комиссию, Витте обратился к президенту — великому князю Владимиру Александровичу, тот предложил Витте самому добиться «Высочайшего повеления» на открытие в официальном павильоне искусств опальных панно Врубеля. И завертелись колеса громадной государственной машины. Письма официальные и частные, письма чиновников и художников, собранные воедино и хранящиеся теперь в архиве, составляют два огромных тома. И результатом всей этой оживленной переписки было то, что первоначальный приговор остался в силе: врубелевские панно были изгнаны.

И надо сказать, что чиновники от искусства не просчитались, ибо посетивший выставку тотчас же после коронования Николай II отозвался о панно с неодобрением — вкусы молодого государя отличались ординарностью (впрочем, они не изменились и впоследствии)^[81].

А панно были все же выставлены. Мамонтов с обычным в таких случаях упорством и планомерностью однажды задуманное и твердо решенное доводил до конца. Он решил на свои средства построить павильон специально для врубелевских панно.

«Я видел Савву Ивановича в день генерального сражения с комиссарами выставки: в день принятого решения о постройке павильона, — вспоминал много лет спустя Станиславский. — К вечеру боевой пыл остыл, и Савва Иванович был особенно оживлен и счастлив принятым решением. Мы проговорили с ним всю ночь. Живописный, с блестящими глазами, горячей речью, образной мимикой и движениями, в ночной рубашке с расстегнутым воротом, освещенный догорающей свечой, он просился на полотно художника. Полулежа на кровати он говорил о красоте и искусстве»^[82]. Павильон был построен со скоростью необычайной, вырос буквально «по щучьему велению», как любил выражаться Савва Иванович. Над входом в павильон была сделана надпись: «Выставка декоративных панно художника М. А. Врубеля, забракованных жюри императорской Академии художеств».