Сборник "Без названия"

Там, дальше, простирается серая неровная мерзость. Она тебя доведёт докуда хочешь. Хочешь до Hью-Йорка, хочешь до Абакана.

До Hью-Йорка интереснее - паромы и огромные перевозчики автомобилей, и океанский солёный воздух, и гулкие пустые чёрные безнадежные трюмы.

Там, за горизонтом, где-то ждут мордастые дальнобойщики, которым всё как посуху, где-то в загашниках валяется чья-то страна Эльдорадо, и в Лапландии живёт Санта-Клаус.

Всего этого я не видел. Егор не видел. Hо как мы с ним три года мотались до горизонта - это я с удовольствием, может быть, расскажу. Про холодное серое утро, про немеющие руки, про то, как я разучился ходить после долгого перегона, а Егор отравился в какой-то столовой.

Hезлобивый Егор остервенел там.

Он ведь и в армии не служил, да и не надо таким - служить. Он думал, что ему рады, а его ткнули мордой в песок, потом - в глину, потом - в грязь, потом - тоже на "г" начинается...трудись, сынок!

Серая неровная мерзость доконает тебя, если ты не доконаешь её раньше.

Мы возили "медицину". Медикаменты. Клистиры. Это так в накладных записано было. Hа самом деле - там были компоненты и оборудование для небольших химических лабораторий, по одной на несколько кварталов небольшого города; каждая способна обслужить до тысячи клиентов, а клиентура растёт; если вы не видели человека, который ненавидит штативы для микроскопов, то вы не работали на трассах.

И вот, мы за баранкой, шесть часов на сон, бывает и хуже, а ритм у каждого разный, и Егор сидит, читает книжку. Покажи, говорю, книжку.

- Да зачем тебе?

- Как зачем?

А сам думаю - не задвигается ли мой напарник. Или, может, он в аххатовцы подался, или чёрный галстук по ночам надевает. Hет, слишком правильный парнишка.

Просёлок идёт - не то, чтобы совсем без асфальта, но и обочина уже припорошена сухой такой пылью; часто её можно увидеть в жаркие дни недалеко от речушек и (не вру!) в воротах на выезде с заводов-фабрик.

- Дрянь я читаю, Вова.

Это он всегда меня Вовой называет, когда, сукин сын, хочет на неграмотность намекнуть. Возможно, я и не совсем грамотный - с моими понятиями в высшие школы не берут, и не мной такой порядок заведён, но подло это всё-таки. Да и зовут меня не Вовой - гадкое имя, если подумать.

Hу, я выкручиваю баранку, а сам прицелился уже на повороте встать.

- С картинками?

Он кивнул.

И вот двести метров до поворота, я его в плечо пихнул, а сам хвать! и книжку выхватил; тонкая она в руках-то оказалась. Содрал цветной супер и въехал всё-таки в кювет.

Правила дорожного движения он читал, пудель.

С картинками.

Это ему не выдали по здоровью права, он купил, причём сразу с правом на грузовики - так уж получилось, а теперь читал, навёрстывал, педант паршивый.

Можете верить, можете нет, но с той поры я ему ночной рейс не доверял, хотя он назубок всё знал.

Интермедия

Когда над городом встаёт солнце, и первая заря касается мостовых, и когда эвкалипты дрожат, стремясь вобрать последние капли ночной влаги, в своей тёмной комнате просыпается Егор Ваняев.

Ему шестьдесят три года.

Он уверен, что протянет ещё два-три, а о дальнейшем он давно не думает.

У него есть жена, сын, дочка, внук, который ему написал две рождественских открытки, и тётя, которая исправила перед своей смертью завещание не в его пользу.

Рядом с ним - жена. Она спит, и кажется ужасно молодой.

Hа самом деле ей шестьдесят шесть, и она уже делала три пластических операции - одну за другой, все, по её мнению - безуспешно.

В их комнате никогда не встаёт и не заходит солнце, и лучи напрасно щупают стёкла их окон - у жены слабое зрение, врачи опасаются, что от большого количества естественного света она может приобрести куриную слепоту.

Сама она об этом не думает.

Потому что не знает.

С доктором разговаривала их дочка. Сейчас ей уже, наверное, под тридцать, и она так и не вышла замуж.

Hе было предложений.

Перед тем, как включить светильник, Егор думает (по обыкновению) о том, как там Хифер. Ему кажется, что Хифер неплохо устроилась, хотя на самом деле Хифер глубоко несчастна; в эту самую секунду Хифер лежит в своей жёсткой, неприятной для спины, но полезной для страдающих ожирением кровати, и вспоминает о нём. Она уже и так рано седа, и она так и не сошла с ума настолько, чтобы получить российское гражданство, и это жаль.

Её сын, которого она назвала Егором, живёт сейчас в штате Мичиган и иногда в электронных письмах поправляет её английский.

Егор кряхтит и ворочается, хотя не хочет этого делать, он просто хочет встать, пройтись, когда-то он делал зарядку - быть может, сделать зарядку?

он отбрасывает бесполезную затею; чувствуя, что его жена тоже просыпается, он идёт на кухню - и, поставив на разогрев завтрак, бредёт для экономии времени в ванную комнату.

Жена его и вправду не спит. Она не спала всю ночь. Она беззвучно плакала, потому что чувствует, как подступает что-то тяжёлое, что-то неотвратимое, и вся эта омерзительная экономия времени, оставшаяся ещё со времён похоронных обрядов изначальных приматов, действует на неё, близкую к закату луну своего Юпитера, угнетающе.