Сборник "Лазарь и Вера"

Вера тоже — вольно или невольно — оглянулась на памятник, он был в их разговоре как бы третьим. Лазарь заметил, как при этом враждебно насупилось ее лицо, изогнулись и сошлись на переносье пушистые брови, а глаза из прозрачно-янтарных снова сделались темными, непроницаемыми. Мало того — что-то мстительно-злорадное мелькнуло в ее взгляде... Ему стало не по себе от этого взгляда. И захотелось подняться, встать поперек, заслонить от него мать...

Пенек, на котором они сидели, был невелик, при каждом движении они касались друг друга — локтем, плечом, краем бедра... Ветер, налетая порывами, прядями ее волос щекотал ему ухо... Они сидели рядом — и в то же время были далеки друг от друга, как никогда.

...Однажды, после какой-то потасовки, случившейся во дворе, он прибежал домой:

— Ма, они говорят — я еврей... Я — еврей?..

— Да, глупенький, ты еврей.

— А ты?..

— Я еврейка.

— А па?..

— Он тоже еврей.

— Выходит, все мы — евреи?..

— Да, глупенький... Мы — евреи.

— А они?.. — Он показал на окно, за которым шелестела нежной листвой акация, плескались ребячьи голоса.

— Они?.. Они — нет... — Мать вздохнула, погладила его по голове. — Они не евреи...

— Ма, — сказал он, подумав, — а что такое — евреи?..

В тот ли, в другой ли раз она рассказала ему... Он этого не помнил. Но рассказанное ею запомнилось, обожгло — на всю жизнь: маленькая девочка с тоненькими, пружинистыми, торчащими в стороны косичками (он и сам не знал, отчего так явственно примерещились ему эти косички), с выпуклыми, стеклянными, как у лягушонка, глазами, в коротеньком, с голыми коленками платьице («Мне было тогда столько же лет, сколько тебе...»), она стояла посреди черно-красной, густой, растекшейся по полу жижи... Она вернулась после того, как бегала с подружкам на берег Днепра, к обрыву, где буйно цвела сирень, и там они, забыв обо всем, заигрались на ярком весеннем солнышке. У нее и теперь в кулачке, возможно, зажата была веточка сирени, свежей, пахучей... А вокруг — от стены до стены — все было залито кровью, и в том, что лежало на полу, в разодранной в клочья одежде, с распоротыми от груди до паха животами, с вывалившимися наружу внутренностями, — во всем этом никак нельзя было признать ни мать, ни отца, ни маленьких и постарше сестричек и братиков...

Он рассказал ей о том, что знал со слов матери и что с детских лет с такой беспощадностью стояло у него перед глазами.

— Ты должна ее понять... — Он произнес это тихо, просительно, как бы извиняясь за мать.

— Но я-то здесь причем?.. Я-то?.. — Румянец брызнул на ее щеки, полыхнул, залил огнем все лицо. В нем были гнев, досада — ей как будто предлагалось принять на свой счет все то, что случилось — где-то, когда-то...

— Кто же говорит, что — причем...

— Но так получается!.. Вот забавно — это я, я в ответе за тех погромщиков!.. За то, что было сто лет назад!.. От этого зависит моя жизнь, судьба... Моя, твоя... Мы еще не родились, а все уже было предрешено!.. Это же чушь какая-то! Дикость! Абсурд!.. — При каждом слове она в ярости колотила себя кулаком по колену.

— Не спорю... Но почему ты ничего мне тогда об этом не сказала, не написала хотя бы?..

— Ну, знаешь... Когда тебе указали на дверь, как-то не хочется снова в нее стучаться... Да и что мог ты сделать?.. Сказать?.. Что все это мещанство, предрассудки, пережитки прошлого, что с ними надо бороться?..

Лазарь усмехнулся:

— Наверняка...

— И потом... Потом взять и уехать в свой Израиль?..

Он помолчал, поиграл желваками, прежде чем ответить.

— Скорее всего — да.

— Значит, тетя Соня была права?..

В ее голосе, ее глазах было горькое торжество. Лазарь не сразу нашелся... Он вытянул из пачки сигарету, закурил, сделал две-три затяжки.

— А тебе не приходило в голову (он был не вполне искренен в этот момент), что она просто пожалела тебя...

— Меня?.. Пожалела?..

— Да... Пожалела и хотела уберечь...

— От чего?.. От тебя?..

— Нет... Скорее — от нашего еврейского счастья...

— И сломала всю мою жизнь?..

Она отвернулась и мизинцем выгнала проступившие между ресниц слезы.

Кладбище, и без того почти безлюдное, опустело. Мать и дочь, торопливо докрасив ограду, прощально помахали Лазарю и Вере и, уже издали, что-то прокричали, что-то вроде «До встречи!..» — Лазарь не расслышал — по небу от края до края, глуша все остальные звуки, прокатился гром.

Дождь мог хлынуть каждую секунду, но ни он, ни она не делали даже движения, чтобы подняться...

Поборов сопротивление — слабое, впрочем, — Лазарь взял ее руку в свою, спрятал в своей большой, широкой ладони.