Сборник рассказов и повестей

Мир меняется вокруг нас, и мы меняемся вместе с миром. И то, что поражало своей новизной вчера, назавтра покажется тусклым и неинтересным. И ты уже не увидишь радуги в капле воды и не уловишь аромата дальних стран в случайном порыве ветра. Всегда, пока ты живешь, все окружающее тебя, даже если оно и не меняется внешне, постоянно наполняется новым смыслом и новым содержанием — лишь потому, что меняешься ты сам. Время идет, и ты становишься, наверное, мудрее и богаче, но никогда уже не сможешь воспринимать мир так, как воспринимал его прежде. Время идет, и нет никакой силы, способной остановить и сохранить твое восприятие мира. Никакой, кроме силы художника. Время идет, и мы не можем вернуться назад. Но мы можем вспомнить…

Вот оно — «Окно» — за которым целый мир, непонятный и таинственный, полный, быть может, чудесных загадок или же страшных тайн, может быть, добрый и ясный, а может — страшный и злой. Стоит лишь распахнуть это окно, и ветер того мира ворвется сюда, и можно будет вдохнуть его полной грудью и на миг ощутить его аромат — радостный и тревожный, каждый раз новый и неожиданный. Сколько раз стоял я перед этим окном и протягивал к нему руки, и раскрывал его, сколько раз вглядывался я в неведомый мир, открывающийся из этого окна…

А вот этот добрый старичок на лесной поляне, выглядывающий из зарослей малины и иван-чая. Повернулся и смотрит на меня ласковым взглядом из-под густых седых бровей. Или это леший? И это не брови, а лохмы спутанных волос свисают со лба? Или это оборотень, не то человек, не то волк, злобно оглянувшийся, прежде чем скрыться в чаще? Или это всего лишь замшелый лесной пень, память о нерадивых лесорубах? Кто знает, кто сумеет ответить на этот вопрос? Во всяком случае, не я.

Я шел вдоль стен, и картины мои смотрели на меня. И я вспоминал дни и недели, проведенные с ними вместе, вспоминал все, что чувствовал, когда писал их, когда вглядывался в их постепенно проступавшие на холсте черты. И вспоминал то, что чувствовал позже, когда вновь и вновь возвращался к ним, и каждый раз открывал в них что-то для себя новое, ускользавшее прежде от моего взгляда — просто потому, что когда-то это было обыденным в моем восприятии мира, но потом ушло навеки, сохранившись лишь в картинах и неожиданно открываясь для меня самого много позже. «Мадонна» проводила меня долгим задумчивым взглядом, кто-то помахал рукой из окошка старой ветряной мельницы, кто-то почти неразличимый вдали посмотрел на меня в морской бинокль с палубы парусника, огибающего острова. И я шел от картины к картине, ничего вокруг, кроме них, не замечая.

И вдруг остановился.

Потому что прямо в глаза мне со стены смотрел Дьявол.

Он ничего не говорил мне. Ему незачем было со мной разговаривать. Он презрительно скривил губы и смотрел властно и высокомерно. Он был одет как обычный человек, и выглядел он как обычный человек, но взгляд его таил в себе такую силу, был так глубок и пронзителен, что не оставалось ни малейшего сомнения в том, кому он принадлежит. В этом взгляде ощущалась сила, способная парализовать волю любого самого волевого человека, и была в нем мудрость — злая мудрость того, кто знает все несовершенства мира и готов воспользоваться ими в своих низменных целях. Он соединял в себе все эти качества и таил вдобавок еще много такого, чего я не сумел разглядеть и осознать в те минуты. Он приковывал к себе, от него невозможно было оторваться, я не мог сделать и шага, не мог пошевелиться, парализованный этим взглядом, залезающим в самую душу. Неужели я написал это лицо, неужели это я вложил в него такую силу? Откуда взялась она, как смог я перенести ее на холст? Я яростно затряс головой, сбрасывая наваждение дьявольского взгляда, с трудом отвел глаза от картины, перевел дух.

— Ну что? — спросил меня Анно, тронув за локоть. Я не слышал, как он подошел. Я молча оглянулся, посмотрел вокруг. Уборщица уже ушла, никого, кроме нас двоих, не было в зале.