Сборник статей, воспоминаний, писем

   Я попробовал пить рыбий жир, но запах был так отвратителен, что я ему сказал, что рыбьего жира я пить не могу, а вот курить очень постараюсь бросить и брошу непременно.

   -- Вот, вот, -- оживился он, -- и прекрасно, вот и прекрасно... И он собрался уходить из уборной, но сейчас же вернулся назад в раздумье:

   -- А жаль, что вы бросите курить, я как раз собирался вам хороший мундштук подарить...

   Один только раз я видел, как он рассердился, покраснел даже. Это было, когда мы играли в "Эрмитаже". По окончании спектакля у выхода стояла толпа студентов и хотела устроить ему овацию. Это привело его в страшный гнев.

   Альманах издательства "Шиповник", 1914, кн. 23.

К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ

   Станиславскому исполняется 70 лет. Большой, светлый путь прошел этот большой, светлый человек.

   Это хорошо. И хорошо, радостно представлять себе мысленно этот большой, светлый человеческий путь. Путь, в котором так много всего "человеческого", путь, полный всего, что только может дать человеческая жизнь, -- и хорошего и плохого. Хорошего в его жизни было гораздо больше, чем плохого. Да и плохое -- как мне представляется -- переходило у него в хорошее.

   Ясной радостью, понятной гордостью за человека, умилением, теплотой наполняется сердце, когда думаешь о всей жизни, прожитой 70-летним Станиславским. Но вот о чем я не могу думать без глубокого волнения, без того замирания сердца, какое ощущаешь от высоты, глубины, бездонности, -- это когда я думаю о художнике Станиславском, о _т_в_о_р_ч_е_с_к_о_й_ его личности, которой сегодня исполняется 50 лет.

   Как ни слиянны в нем, как ни прекрасно гармоничны в нем "человек" и "художник", но все-таки ведь это же правда, что его талант, творческий гений его огромной высотой высится над всем его человеческим.

   Таланту Станиславского, творчеству его художественному -- сегодня 50 лет. Это ведь тоже много, это -- маститость. Но когда я думаю о таланте Станиславского, я упорно вспоминаю Маяковского, который говорит о себе -- молодом:

   У меня в душе ни одного седого волоса,

   и старческой нежности нет в ней!

   Мир огромив мощью голоса,

   иду -- красивый,

   двадцатидвухлетний.

   Для меня в этих строках Маяковского точнейший, вернейший портрет таланта Станиславского. Ведь это же факт, что в таланте седовласого "старика" Станиславского поистине "ни одного седого волоса".

   И "старческой нежности" нет в его таланте. Это ведь тоже несомненно: юношеский задор, непримиримость, неутомимость, безудержность, бескрайность и суровость, а не мягкость и нежность -- вот стихия его таланта. Нет в нем "старческой нежности".

   "Мир огромив мощью голоса" -- это опять верно. Только мощь его "голоса", его таланта -- это не некая небесная иерихонская труба, а живой, земной голос, призывный своей правдой, своей преданностью этой земной нашей правде, влюбленный в эту "правду",-- и этим талант его убедителен и понятен миру. И на весь мир раздается эхо его шагов.

   "Иду -- красивый, двадцатидвухлетний" -- это же опять правда. Он действительно "идет". Идет, не шествует на актерских котурнах, и не волочит ноги, как маститая знаменитость, и не кренделит ножками суетливо в погоне за успехом, а именно "идет", мощными, громадными шагами идет этот талант, бодро, молодо дыша широчайшей грудью, щурясь на солнце веселыми юношескими глазами из-под нависших все еще темных бровей, заливаясь своим раскатистым смехом, стальным, резким, непримиримым криком покрикивая на ленивых, малодушных, отупевших, зазнавшихся, беспощадно попирая ногами всякую ложь и рутину, настороженно и зорко к ним присматриваясь, как к непримиримым своим врагам.

   Да. Красивый. Двадцатидвухлетний. Да. В душе ни одного седого волоса. Это -- Станиславский.

   "Советское искусство", 14 января 1933 г.

ВЕЛИКИЙ АКТЕР И РЕЖИССЕР

(На кончину К. С. Станиславского)

   Очень трудно сейчас собраться с мыслями. Хочется говорить о самом важном и, может быть, самом ценном в ушедшем от нас Станиславском. А как выбрать это самое важное и самое ценное в такой личности? Станиславский вмещал в себе огромного художника и огромного человека. Что дороже и драгоценнее в нем: его ли артистический гений или его человеческое сердце и его человеческая мысль? Сейчас, во всяком случае, в этом разобраться не могу, но думаю, что и никогда в будущем не смогу дать себе в этом точного отчета. Попытаюсь просто вспомнить его, работавшего и творившего перед нами, и его -- живущим с нами.