Сборник статей, воспоминаний, писем

   Всё знает он! -- Я думал, государь,

   Что ты еще не ведаешь сей тайны.

   Царь

   Нет нужды, князь: хочу сообразить

   Известия; иначе не узнаем

   Мы истины.

   Шуйский (M. M. Тарханов) начинает издали, говорит медленно и осторожно, словно нащупывает дорогу в темноте. Он избегает встречаться глазами с царем, но изредка бросает на него короткий, острый, испытующий взгляд. Когда в конце своего рассуждения о "бессмысленной черни" он, вдруг оставив елейный тон и прямо глядя на царя, тихо и серьезно произносит: "Димитрия воскреснувшее имя", Борис вскакивает, как ужаленный. Секунда полной растерянности. Искаженное страхом лицо. И первое движение -- к сыну: сохранить его неведение, оберечь его чистоту. Он берет его за плечо и хочет проводить к двери, ласково, но настойчиво почти выталкивает из палаты.

   Следующий монолог Бориса написан Пушкиным в особом ритме: сильные синтаксические паузы внутри стиха разрушают его плавность. Эти внутренние толчки подчеркивают волнение Бориса в ритмическом рисунке его речи:

   Царь

   Послушай, князь: взять меры сей же час;

   Чтоб от Литвы Россия оградилась

   Заставами; чтоб ни одна душа

   Не перешла за эту грань; чтоб заяц

   Не прибежал из Польши к нам; чтоб ворон

   Не прилетел из Кракова. Ступай.

   Шуйский

   Иду.

   Царь

   Постой. Не правда ль, эта весть

   Затейлива?..

   Качалов с необыкновенной чуткостью подхватывал и включал в свое самочувствие беспокойный, скачущий ритм стиха в этом нагромождении гневных и вместе с тем растерянных приказов Бориса.

   Но приказов для него сейчас мало. Яд сообщения Шуйского слишком глубоко проник в душу. Качалов -- Борис заставляет Шуйского снова сесть -- грубо хватает его за плечи и почти бросает в кресло перед собой: надо узнать всю правду, преодолевая и свой ужас и хитрость "лукавого царедворца". Он пронизывает его глазами, как будто желая узнать, что скрывается за этой непроницаемой маской, он ищет его глаз неотступно и яростно, хриплым, прерывистым голосом умоляет его сказать правду, он не грозит, а со сдержанным бешенством внушает Шуйскому ужас грозящей ему казни, снова хватает его за плечи, совсем близко привлекая к себе, чтобы из глаз в глаза дошла вся сила, вся страстность его мольбы и угрозы.

   Выдержав этот исступленный напор и как будто убедившись во внутренней слабости царя, Шуйский -- Тарханов успокоился. Он с явным наслаждением мучает Бориса рассказом об убитом царевиче, он смакует подробности, выпячивая самые мучительные из них с оттяжками и замедлениями, с наигранным и наглым простодушием верного слуги. В страшном напряжении, впиваясь в него безумным, затравленным, страдальческим взглядом, слушает царь. Хриплым шопотом с трудом выдавливает из себя: "Довольно; удались".

   Последний монолог этой сцены "Ух, тяжело!.. дай дух переведу..." снова наполнен у Качалова преодолением страха. Он начинает его медлительно, почти растягивая слова, и очень тихо. Но, начиная со слов: "Но кто же он, мой грозный супостат?", кажется, что его смятенные мысли несутся в таком бешеном ритме, которого не вместить в стройный ряд риторических вопросов Бориса. Измученные глаза и судорожно сжатые на груди руки выражают тяжесть его внутренней борьбы. Он хочет говорить с самим собой уверенно, мужественно, твердо. Но уже не усталый вздох, а скорбный стон, вырвавшийся из глубины души, звучит в его словах:

   Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!

   Две следующие сцены Бориса, "Царская дума" и "Площадь перед собором в Москве", имели большое значение для Качалова по линии внутреннего развития образа. В первом случае ему было особенно важно найти и точно определить для себя взаимоотношения царя и боярства, во втором -- воспринять через Юродивого, на этот раз уже непосредственно, "мнение народное", народный приговор. Обе сцены репетировались обычно в точной выгородке и непременно с участниками народной сцены, каждый из которых, даже если он не произносил ни одного слова, становился для Качалова необходимым и внутренне связанным с ним партнером.

   Образ Бориса в "Царской думе" снова давал ему возможность найти яркий контраст с финалом предшествующего монолога (после ухода Шуйского). В обстановке вражеского вторжения, в борьбе с Самозванцем его Борис вновь становится мужественным, властным, грозным. Для самочувствия Качалова была важна парадно-неподвижная исходная мизансцена "Царской думы": в центре на троне сидит царь, по правую его руку -- Феодор, по левую -- патриарх, на скамьях, расположенных под углом к трону, -- бояре. Борис только что получил известие об успехах Самозванца, он комкает в руках грамоту, полную дерзких угроз. Саркастически-гневно звучат его слова об "усердных воеводах". Его жесткая интонация как будто диктует боярам обязательный для них ход мысли, когда он говорит о своих решениях. Спокойным и грозным предостережением всем -- в том числе и боярам -- наполняет Качалов заключительные стихи монолога:

   Умы кипят... их нужно остудить;

   Предупредить желал бы казни я...