Счастье — это теплый звездолет

— Ты поедешь со мной в Балтимор, и мы поженимся, — говорит он ей в шею, продолжая мять ее тело под юбкой, потом, не чувствуя отклика, отстраняется, чтобы увидеть ее лицо, ее губы, которые шепчут:

— Этого я и боялась.

— Боялась? — Сердце подпрыгивает, облегчение столь велико, что мерцание в глазах возвращается, и сквозь него он видит ее, странно безучастную, несмотря на его пыл. — Не бойся, Молли. Я тебя люблю.

— Черт, черт, Пит, — мягко произносит Молли, — прости, женщины порой ведут себя гадко. — Она сглатывает и продолжает неестественным голосом: — Я так радовалась, потому что один дорогой мне человек возвращается домой. Утром он звонил из Гонолулу.

Этого он не хочет, не может вообразить между вспышками и все же делает еще одну попытку:

— Ты любишь меня, Молли. Я люблю тебя. В Балтиморе мы поженимся.

Она мягко отстраняется:

— Я тоже привязалась к тебе, Пит, правда, но это другое.

— Со мной ты будешь счастлива. Ты ведь любишь меня!

Она садится, и они смотрят друг на друга под ярким, дробящимся в листьях солнечным светом.

— Нет, Пит, я никогда этого не говорила. Я не… — Ее руки тянутся к нему, словно кинжалы. — Я не могу выйти за тебя, малыш. Я выхожу замуж за Чарли Макмахона.

Макмахон — Мааа — хоннн — аа — оннн — дурацкий шлепающий звук уносится во вселенную, кровь пульсирует в сонной артерии, воздух содрогается от боли и ярости, а он стоит, оскорбленный, как дурак, не в силах поверить, что все на свете оказалось ложью и предательством, — свет вспыхивает черными вспышками… «Шлюха! — слышит он свой голос, который кричит убывающему хаосу, — сука, сука, сука!»…

…Хаос беззвучно взрывается, переходя в небытие, почти знакомое состояние, но на сей раз не так быстро, словно мощная волна энергии вздымалась в замедленном темпе и частицы его успели ощутить ужас того, что он действительно мертв и осужден жить вечно в яростных разрозненных фрагментах. Но вопреки этому ужасу его сущность протестует: Но я ведь любил ее! — посреди безжизненной пустыни, под суровыми небесами, где он или частицы его энергии вновь ощущают чье-то присутствие: руины, искореженные механизмы, чудовищные конструкции неясного назначения, излучающие в мир ночных кошмаров темную силу, которая пробуждается…

…Чтобы собрать его заново в окружении знакомых стен. На губах замирает бессмысленный всхлип: «Но я ведь любил!» Он откидывается на спинку скрипучего кресла, наслаждаясь моментом. Какая-то легкая тень беспокойства заставляет его поднять глаза на трехмерный портрет за стопкой распечаток на письменном столе.

Молли улыбается ему с портрета, обнимая старшую дочь. Мысль о бедном Чарли Макмахоне возвращается впервые за долгие годы вместе с привычной скороговоркой: Молли не была бы с ним счастлива. У него с Молли были сложные времена, но сейчас все наладилось. Странно, как явственно ему припомнился тот день у реки, несмотря на прожитые счастливые годы. «Любил, любил», — беспокойно стучит в мозгу, а глаза любуются стопкой распечаток на столе.

Красивое, элегантное решение, проверенное восьмикратно, все неточности и расхождения остались в прошлом. Даже лучше, чем он надеялся. Завтра можно отправить статью в журнал. Разумеется, надо было опубликовать результаты три года назад, но теперь это не важно: экспертный совет Ассоциации содействия развитию науки собирается на следующей неделе. Все складывается очень удачно, едва ли можно было найти более подходящее время. А пресса довершит начатое… Только удержаться и не смотреть в лицо Гиллиаму, размышляет он, — его собственное лицо десятилетней давности, гладкое, юное, воодушевленное.

«Я люблю — вот объяснение», — думает Пит, вспоминая годы каторжной работы… Залитые кофе листы бумаги, новая центрифуга, лабораторные крысы, распахнутый халатик лаборантки, споры с Феррисом из аналитического отдела насчет места, оборудования, расходов — и над всем этим, словно лазерная решетка, парит его блестящее доказательство. Его догадка, нет, лучше сказать так: его педантично доказанная гипотеза. Вершина его жизненного пути. Ему уже никогда не повторить подобного, ну и пусть. Вот он, зенит его научной карьеры. Самое время. Главное — не вспоминать о том, что сказал Натан (Нобелевка), даже про себя не произносить это дурацкое слово (Нобелевка). Хватит, это глупо, лучше подумай о самой работе, о мощи и ясности доказательной базы.

Он нащупывает под стопкой распечаток лоток с письмами, успевший зарасти мхом (первое, с чего начну, — потребую себе секретаршу!), но хватит ли света от окна? Воздух в кабинете сгущается, словно вокруг бурлят потоки энергии. Слишком много кофе, думает он, слишком сильные эмоции. Я к такому не привык. Мой удел — одиночество. Отныне все изменится. Хватит держать все в себе, пришла пора делиться с молодыми. Теперь у меня будут толпы помощников…