Счастье со вкусом полыни

– Будто не знаешь, натворил Тошка дел, скрылся из родной деревни. А карманы мои пусты оттого, что вор все медяки стащил. Не твой ли братец это был? Благо, в кабаке успели рассчитаться.

Больше ничего Анна узнать не смогла, вечером заложила телегу. Сама вывела гнедого, ворочала тяжеленный хомут, путалась в кожаной узде. Муж поглядел на ее мучения, запряг сам, ловко и быстро, хоть руки тряслись с перепоя. Только гнедого, ретивого жеребца, завел в стойло, а в телегу запряг старого мерина.

– Куда собралась?

– К батюшке.

– Уходишь от мужа-пьяницы? – спросил он глумливо.

– Нет, правду хочу узнать. Давно надо было ехать в Еловую, а не ждать!

Тряслась на телеге, понукала бедолагу-мерина, а тот, старый, измученный, в двух шагах от издыхания, еле плелся. Фимка оставил его для домашних надобностей, ямщику такой конь – одна маета.

Анна стискивала зубы, терпела эту тягостную, долгую поездку, Антошка, привязанный у груди, довольно спал – настоящий ямщицкий сынок, – и вот, томительное время спустя, показалась родная деревушка.

* * *

Аксинья открыла небольшой сундук. Редкая вещица, купленная в лавке перса Агапки, пригодилась: в нее влезут все ее рубахи, сарафаны, летники и душегреи. Новые красные сапожки на высоких каблуках – Нютка-заноза заставила раскошелиться. Старые, истершиеся от долгих дорог кожаные пленицы[63], извечный узелок со снадобьями… Что еще?

К ночи истерзала себе душу: виделась в затее Степана какая-то подковырка. Она оттаивала после той морозной дороги, училась улыбаться открыто – а Строганов делал что вздумается, кувыркался с когтистыми девками. Ожидать от него можно было чего угодно.

Поцеловала Нютку, прижалась к теплому разморенному телу дочки. Та пробормотала что-то вроде: «Рано, ну чего ты?» – подумав, видно, что мать ее будит. Аксинья не поведала дочери об отъезде: как можно рассказать о том, чего сам не знаешь? Степан, словно нарочно над ней издевался, посвистывал, глядел лукаво, мол, как я тебя! Спросить хочешь, да боишься.

* * *

Анна услышала песни, девичий визг и мужской хохот и запоздало вспомнила: праздник. Посреди последних суетных дней забыла она обо всем, о песнях и плясках тем паче.

– Нюрка Рыжая, пошли с нами! – подмигнул ей паренек из семьи, недавно переселившейся в Еловую.

– Не дорос еще, – хмыкнула она, Антошка одобрительно угукнул за пазухой. Потом вскинулась: «Можно узнать сейчас, не ждать, пока доедет до отчего дома». – А отец мой, Георгий Заяц, жив?

– Да жив, что с ним сделается? Вроде спиной мается, отшиб.

– Отшиб? Отшиб! Отшиб! – на все лады повторяла Анна, и даже мерин, кажется, стал резвее переступать.

В избе царил полумрак. Таська, как всегда растрепанная, неопрятная, кормила ребенка, крупного, большеголового.

– Чей? – пренебрежительно кивнула на него Анна. – Тошкин? Иль отцов?

Она так долго лелеяла в своем сердце горечь: по отцу, что безоглядно шашни крутил с невесткой («Старый хрен!»), по брату, по мужу, что в голосе ее была такая ярость, такая густая злость, что Таська не решилась отвечать, только ниже склонила голову. Анна, придерживая привязанного к телу сына, прислонилась к стене.

– Совсем из ума выжили! До чего брата довели!

– Нюра, дочка, угомонись. Громкая ты слишком, тяжко. – На дальней лавке, возле печи, оказывается, лежал отец.

Анна подошла к нему, вгляделась в лицо: обведенные чернотой полукружья глаз, заплывший нос, синяк разлился на пол-лица…

– Таисия, выйди, нам поговорить нужно.

Сноха положила младенца в люльку, тот пискнул, и Антошка тут же отозвался.

– Нюра, ты бы положила каганьку рядом с моим Мефодькой. Пусть полежат родичи.

Но Анна и не собиралась ей отвечать, она гладила по спине Антошку, надежно примотанного рогожей к материному телу.

– О-ох… – Отец пытался встать, кряхтел, но словно кто-то пригвоздил его к лавке. – Дочь, налей водицы, – попросил он.

Анна зачерпнула в бадье ковш, подала. Жалость словно тисками сжимала ее душу.

– Вот и полегче стало. Полегче… Где братец твой? Отчего с тобой не приехал?

– Тошка жил у нас с седмицу. Где сейчас он, не ведаю.

– Сюда не возвращался. Эх, и приложил Тошка меня, – то ли усмехнулся, то ли пожаловался отец.

– Что у вас тут случилось? Сказывай. Зря, что ли, на телеге столько тряслась.

Отец говорил муторно, нудно, путаясь – видно, Тошкины кулаки изрядно повредили голову. Анна Рыжая, сама наворотившая в жизни немало, пыталась понять, кто ж виноват… Как распутать клубок?

Георгий Заяц

В тот вечер ему пришлось несладко.

– Помоги, – стонал Георгий. Руки и ноги не слушались его, в спину кто-то загнал кол, и мир плыл куда-то в сторону, плавно покачиваясь, точно лодка на волнах. Боли от нанесенных сыновьим кулаком ран не ощущал. Ни стыда не было, ни злости. Одна тошнота…

– Да что ж такое? Как мог-то на отца руку-то? Как мог? Ох, муженька Бог послал. – Таська подняла его на ноги, будто был свекор младенцем, а не шестипудовым мужиком.