Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском

Так и сидела она, низко опустив голову. Плоский, приплюснутый профиль, узкий высокий лоб, перерезанный мучительной резкой морщиной. Верочка, Вера. Вера Ивановна Засулич. Старый друг, соотечественница, соратница, скопище воспоминаний, восторгов, негодования, волнений и радостей прожитой жизни. Каждый раз в первые минуты встречи с ней он испытывал состояние возвышенное, душевный подъем. Так было, когда впервые увидел ее в пустой мансарде над лечебницей доктора Веймара, где она скрывалась после покушения на Трепова, уже оправданная судом, но все равно разыскиваемая полицией. Так было и когда Клеменц привез ее в Женеву и она появилась в проеме двери, бледная, c бледной улыбкой на бескровных губах, в черном монашеском плаще с капюшоном. Так и теперь, когда она неожиданно приехала в Лондон, быстро вошла в комнату, бросив на стол старенький, обтрепанный ридикюльчик. Но обыденщина отступила. Он видел героиню. Черная шаль с длинной бахромой сползла с темно-русых, гладко причесанных волос, черная ротонда сброшена с плеч, тяжелыми складками обвисает с кресла. Роденовская статуя. Воплощение скорби, сожаления, отчаяния, может быть, черт его знает чего. И надо же, чтобы именно она сразу, не успел еще кэб отъехать от подъезда, требовала от него решения нудных, ненужных ему сейчас и потому бессмысленных теоретических вопросов по поводу идейных разногласий между освобожденцами и народовольцами.

— Ну улыбнитесь, Вера! Стоит ли так огорчаться из-за какого-то абстрактного спора? Вы просто устали. Все мы устали в изгнании. Нельзя же быть такой упрямой. Какой-то умный человек, не помню сейчас уж кто, писал, что отсутствие некоторой доли скептицизма — признак ума ограниченного.

— Лучше уж вы улыбнитесь. Вам привычнее. А то у вас такой вид, будто я полдня перепиливала вас тупой пилой. Но я совсем не хотела... Вы прекрасный, добрый, отзывчивый. Если бы не вы, Жорж давно бы уж был на том свете.

— Подумаешь, подвиг! Помог Жоржу!

— Но это Плеханов,— Вера Ивановна посмотрела на него строго.

Ну и что же? Помог товарищу, когда он умирал от чахотки, когда его надо было перевезти из сырой женевской комнаты в Давос. Вечная эмигрантская нищета. У самого одни долги, у Плеханова еще хуже. Пришлось просить у Пиза, человека изумительно чуткой души, а тот, кажется, добыл еще у кого-то. По частям. Сумма была немалая — восемьдесят фунтов стерлингов. По швейцарскому курсу — две тысячи франков. Но можно ли было поступить иначе?

— О чем вы вспоминаете, Вера? Ставите в заслугу обыкновенный товарищеский поступок, а считаете великим грехом, что я вне всяких групп, программ. Что же, я бездействую, по-вашему?

— Милый Кит, надо знать, чего вы хотите. Вы барахтаетесь в океане эмпирики. Десять романов можно написать, прочитать тысячи лекций. Но это бесприцельная стрельба, если в основе нет теории. Единственной научной теории. Маркс говорит...

Он не дал ей закончить:

— Я носил в узелке первый том «Капитала», когда вы еще под стол пешком ходили. Когда перешел на нелегальное, ночевал по чужим квартирам. Смену белья и первый том. Клал вместо думки под голову.

— Побойтесь бога! Мы же почти ровесники. Под стол пешком ходили в одно время, только в разных городах. А что до Маркса... Первый том не помешал вам ударить кинжалом Мезенцева.

— А вам стрелять в Трепова.

Губы Веры Ивановны как-то болезненно дернулись. Он пожалел о своих словах. Вспомнилось: Ольга Любатович писала ему, что, когда полуразгромленные народники перешли к террору и начались покушения на министров, жандармских генералов, при каждом таком известии Вера заболевала, буквально валилась с ног. Ей казалось, что это она всему виной, она показала дорогу, она вдохновила эту бесплодную борьбу. И самое страшное — она жива, свободна, а десятки ее единомышленников расстреляны, повешены, погибают на каторге. Да и кольпул-то он ее несправедливо. В те поры, когда она стреляла в Трепова, верно, и Маркса-то не читала.

И еще ему было жалко той минуты, когда она молча сидела, как статуя скорби и отчаяния. Такой он представлял ее, пиша портрет для «Подпольной России». Казалось, что услышит сейчас слова простые, вечные, какие можно запечатлеть на камне. А вышло что-то вроде семейной ссоры или прежних полудетских запальчивых споров по поводу очередной прочитанной брошюры.

— А ведь нам за сорок, — сказал он тихо.

— Вот потому-то и пора додуматься до главного. Пока не поздно. Я не говорю, будьте с нами — с Жоржем, Дейчем, Аксельродом. Каждый идет своим путем. Но вы даже не хотите вникнуть, понять, в чем наша правда, какова теперь программа, путь.

Он слушал ее хмурый, по-детски обиженный и вдруг рассмеялся:

— Программа, программа... Куда вы меня хотите затиснуть? Я давно заметил, что прокрустово ложе — любимая мебель догматиков.

Она вскочила с места, ротонда свалилась на пол, и в эту минуту в дверях появилась Фанни, прямо с улицы, в шляпке в каплях дождя, сияющая, розовая, с пакетами в руках.

— Верочка! Вот радость! Надолго в Лондон?

Женщины целовались, разглядывали друг друга. Фанни продолжала расспрашивать: