Schirwindt, стёртый с лица земли

Ты работал с выдающимися режиссера­ми — А. В. Эфросом и В. Н. Плучеком, М. А. За­харовым и Э. А. Рязановым — и сыграл в их спектаклях и фильмах удивительные роли от Людовика XIV до графа Альмавивы. Но вместе с этим ты всегда был словно сам себе режис­сер. Ты нырял в текст первоклассных ролей и выбирался на сушу подмостков, сохраняя не­зависимость и легкую надменность, которая присуща тем, кто барственно гуляет сам по себе. Будто роль кинорежиссера из порази­тельного эфросовского спектакля, и поныне щемящего душу, «Снимается кино» по пьесе Э. Радзинского — советский перифраз феллиниевских «8 1/2» — вошла в твою плоть, в твое бытие раз и навсегда. Феномен недовоплощенности живет во всех твоих работах, во всей твоей жизни, которая только чужим лю­дям может показаться жизнью баловня судь­бы, легким дыханием ануевского Орнифля, которого ты сыграл всем на радость. Тебя счи­тают продолжателем традиции неунывающе­го Балиева, создателя бессмертного мхатов­ского кабаре «Летучая мышь», но Балиев не до­жил до твоих лет, поэтому, наверное, в его шутках даже в пору эмиграции не было той го­речи, что есть у тебя. Да к тому же Балиев не тя­нул такой корабль, как нынешний Театр сатиры, — тут уж точно не до шуточек (при всем моем почтении к коллективу!).

Твое умение быть со всеми на «ты», не оби­жая ни студентов, ни политиков, ни олигар­хов, поразительно. Это дозволялось лишь ко­ролям шутов, если их не казнили за это. Изы­сканная ненормативность твоей лексики не коробит даже благородных девиц, которые обожают тебя так же, как студенты, собаки, до­машние и вся прочая живность, роящаяся во­круг. Понятно, что, кроме своей жены Наталии Николаевны, детей, внуков, Марка Захарова и его семьи, ты больше всего любишь удить рыбу, а вовсе не играть на сцене, но публика об этом, к счастью, не догадывается.

Увы, мы похоронили многих близких дру­зей, память о которых сблизила нас еще боль­ше, и это тоже не прибавило нам веселья. Но помнишь, как звучала труба в руках Лени Ка­невского в «Снимается кино»? Она звала в гор­ние выси творчества и одновременно утвер­ждала могущество жизни. Жизни как таковой. Ни плохой, ни хорошей. Той, без которой нет искусства. Ты пронес эту мелодию в себе до сей поры — я в этом уверен. И поэтому сохра­нил самого себя. Ты никогда не вмещался в рамки театральных или кинематографиче­ских профессий. Ты — Александр Ширвиндт. И этим все сказано. Другого нам не надо. Да его и не может быть. Так что пусть это кино снимается долго, долго, долго...

Искренне твой, Михаил Швыдкой».

У меня на столе в кабинете постоянно лежат приглашения на различные праздники от патриарха, муллы, раввина...

В силу разбросанности своих верований построю в Ширвиндте маленькую исповедальню.

Если сдуру начнешь осмысливать прожитое, конечно, танцевать надо от некролога. Весе­ленький танец — эдакий dance macabre. Надо зажмуриться и самому себе написать некролог. Если, скажем, в нем будет строчка: «Пять лет он был художественным руководителем театра» — жидковато. А вот если там будет написано: «Это время запомнится страшным провалом спектакля «Жуть» и прогремевшим на всю Москву обозрением «Штаны наизнанку» — уже что-то. И когда так себя прочешешь, чувствуешь, что какие-то пустоты еще необходимо успеть заполнить.

Правда, никогда нельзя доверять сегодняшним впечатлениям и рецензиям — надо ждать.

Очень хороший ленинградский режиссер Бирман задумал снять «Трое в лодке, не считая собаки». Все говорили: «Вы с ума сошли! Нель­зя снять «Трое в лодке...». Я тоже думаю, что есть писатели — Джером, Марк Твен, Ильф и Петров, которые потрясающи своей автор­ской интонацией. Можно снять сюжет, ту или иную актерскую или режиссерскую версию, но авторскую интонацию снять невозможно. Однако Бирман сказал, что это будет просто фильм о трех нынешних друзьях по канве Джерома. Ну, раз по канве и раз мы три дру­га, — такой римейк, как сейчас принято гово­рить, — то мы согласились.

Поехали в город Советск, бывший Тильзит, расположенный где-то недалеко от моего го­рода. А там начали с окрестных полей сгонять колхозников и переодевать их в лондонцев. Мы поняли, что римейк будет тот еще. Запахло катастрофой. Когда фильм вышел, его страшно заклеймили. Но прошло столько лет, его часто повторяют и при этом говорят: «Какой милый фильм!» Надо ждать.

Я человек низкой тщеславности и всегда с состраданием и завистью смотрю на коллег моего поколение — наиболее ярких предетставителей «уходящей натуры» эпохи, которые задыхаются от панической жажды популярно­сти.

Я человек спонтанно увлекающийся, такой бенгальский огонь с небольшим количеством искропроизводства, но льщу себя, что доволь­но ярким. Употребляя сегодняшнюю спортивную лексику — я спринтер, вынужденный бежать стайерскую дистанцию Когда финиш — не знает никто, но ленточка уже видна.