СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

Они уже шли по парку, когда черное небо вдруг побелело и стали видны фасады зданий, похожие на множество лиц, а потом свет начал гаснуть и уходить в сторону, подталкиваемый ночным ветром. Постепенно, по мере того как они приближались к озеру, сместилась световая ось, и весь берег понемногу залило огнем, словно склон холма летом. Все части целого точно исполняли свою прекрасную роль, создавая сплетение световых импульсов, возникавших то справа, то слева, то вверху, то внизу, и каждым огненным всплеском, каждым взрывом света, под неутомимый рокот ракеты или метеора, озаряли город на озере. Пока эта симфония света набирала силу, на понтонах появлялись разные исторические картины, оживали человеческие фигуры, которые двигались, кланялись и танцевали. (В тот день принц сказал Констанс: «Констанс, вы стали ходить, как старуха. Этому надо положить конец! И за волосами перестали следить, как беременные женщины, которые надеются благодаря этому зачать мальчика. Возьмите себя в руки! Вы должны это сделать. Пожалуйста, вы же разумная женщина!») Разумная! Она рассказала об этом Шварцу, и тот сердито фыркнул, недовольный выбором слов. До чего же не похоже на Будду, который думал, будто нет ничего лучше, чем покой и круглый живот! По дороге им попалась телефонная будка, и Шварц, движимый чувством профессионального долга, хотел было позвонить дежурной сестре, чтобы узнать, как обстоят дела в клинике, но кругом стоял шум и гам. Не дав воли своим чувствам, он удержался от звонка.

— В жизни довольно часто бывает так, что в соседней комнате неожиданно случается нечто, о чем мы узнаем гораздо позже! Более того, это поразительно, непредсказуемо и чаще всего неприятно!

— Вы пессимист!

— Нет, реалист! Прагматик!

Они подошли поближе к сверкающему озеру, завороженные многочисленными сценами, которые ради их удовольствия возникли одновременно, — некоторые были из последней войны, некоторые из более давней истории, некоторые, возможно, из будущих войн, еще пока неизвестных людям. Огни и декорации предлагали им подвести итоги прошедших лет, растраченных на насилие и драку, с надеждой, что последняя страница исторической главы перевернута, и дальше все будет по-другому. Женева была столицей нравственного суда, проигранного дела, напрасной надежды!

— Когда у меня наступило половое созревание, — мрачно произнес Шварц, — было мне лет тринадцать, однажды в церкви меня неожиданно охватил ужас. Вдруг я понял, что все вокруг меня ненормальные, нездоровые, душевнобольные; я понял, что быть христианином значит быть психически неуравновешенным в прямом смысле слова. Меня поразил Quia Absurdam,[89]

словно я нечаянно наступил на грабли. Более того, я стал замечать это повсюду — тридцать девять статей или шестьдесят девять сортов бобов фирмы Хайнца. Я весь дрожал, меня бросало в пот, когда я произносил символ веры после священника — мне это казалось тарабарщиной. Иисус был параноиком, как Шмайстер, он сошел с ума, пытаясь или уйти от догматов ортодоксального иудео-христианства, или принять их. Он разделил участь Ницше, так называемый христианский синдром. В своем юношеском отчаянии я не видел для себя надежды. Это было тяжело для чувствительного подростка. Даже теперь, когда я говорю себе, что избежал худшего, то прикусываю язык и думаю…

Дюжина сверкающих лебедей устремилась в небо, рассеивая искры; шестнадцать жемчужин с шипением летели вслед за ними, чертя огненные параболы. Констанс подумала: «Мы бросаемся друг к другу в поиске чего-то благородного, высокого. Но чего нет, того нет, и надежды тоже нет. Почему же мы ставим это на первое место? Разве можно не разочароваться?»