СЕБАСТЬЯН, или Неодолимые страсти

— Нет. В том-то и проблема, что все они адресованы мне. В задачу Шварца входило пересылать их в Индию — потому что он единственный знал мой адрес и не должен был открывать его ей — вот такая история. Мне пришлось отступиться и передать ее лечение Шварцу. Насколько я знаю, сейчас у нее короткая ремиссия — но ей все равно тяжело, так как даже в светлые минуты она не забывает, что делала и думала, когда была в плохом состоянии.

— Понятно.

— Она самая несчастная из наших больных, потому что очень талантлива. В том, что она пишет, столько поэзии. Думаю, сейчас мне надо навестить ее, сделать вид, будто я вернулась из Индии. Ей будет очень плохо без своего любимого доктора.

Грегори стоял с растерянным видом, продолжая курить.

— Что ж, пойду к себе, проверю, не было ли вызовов. Когда будете готовы встретиться со мной, позвоните.

— Позвоню.

— Констанс, — с искренним сочувствием проговорил он, потому что знал, как много значил для нее старый Шварц, — Констанс, дорогая, это большое несчастье.

И он неловко наклонился, чтобы поцеловать ее. Стоило ей остаться наедине со старым другом, как на нее нахлынули воспоминания о том, что они пережили вместе, — короткие воспоминания о чем-то мимолетном и обычном, как остановка сердца. «Итак, мой милый, — едва слышно проговорила она, — почему ты решился на то, что сам презирал?» Она включила «звук» и услыхала его голос, который прозвучал в тишине кабинета как ответ на ее вопрос. Пока он размеренно, неторопливо произносил фразу за фразой, она осмотрела небольшой пузырек, в котором был смертельный яд, и в пепельнице пустой шприц, соседствовавший с двумя сигарными окурками. Все было проделано без лишнего шума и вполне обдуманно. Об этом говорили также другие атрибуты самоубийства — револьвер, кипа и талес, лежавшие на краю стола.

Письма были знакомы Констанс, правда, их стало больше после того последнего раза, когда она их видела. Это были аккуратные копии — вероятно, оригиналы отправились в «Индию». Скорее всего, Сильвия приходила к Шварцу и сама оставляла их в его кабинете. Констанс узнала великолепную чистую прозу, которая произвела большое впечатление на Сатклиффа. Она рассказала ему историю Сильвии и показала ее первые письма. Ей не забыть, как один раз она пришла к нему, когда он перекладывал их. Он поднял голову, и его глаза были полны слез восхищения: «Господи, Констанс, у нее получилось, она добилась своего, она смогла! По сравнению с этим все, что делаю я, вторично, правда, не лишено своеобразия! Это — искусство, моя дорогая, а не подделка». И он попросил оставить ему папку, чтобы он мог читать и перечитывать письма. Его потрясла история ее жизни, серьезная болезнь и поэтическая влюбленность в Констанс. Сидя рядом со старым другом и учителем, прислушиваясь к звучанию его голоса, рассказывающего о последних часах его жизни, она с невыразимой усталостью вспоминала разные эпизоды. Неожиданно, всего несколько месяцев назад, реальность окрасилась в совершенно другой цвет, словно мир вокруг нее неожиданно постарел, а ее отстранили за ненадобностью, и, будто в трансе, она вслушивалась в голос Шварца, не снимая руки с его неподвижного плеча. Но, наверное, она все-таки потревожила тело, потому что оно стало неожиданно сползать в ее сторону — Констанс еле успела удержать его и вернуть в прежнее положение. Тут она поняла, что необходимо положить его, и, напрягая все силы, перетащила на диван.