Себастьян, или Неодолимые страсти

Лорд Гален забавлял себя тем, что пересматривал книги для записи предложений, упакованные в пластиковые пачки. В них были советы и требования от швейцарских измученных очень доверчивых супружеских пар. Он размышлял о браке будущего — Адам с большим багровым членом и сумчатая Ева… Si vous visitez Lisbon envoyez nous un godmichet! По-английски звучит лучше. «Если будете в Лиссабоне, пришлите нам фаллос». Хорошо было Робину шутить («У швейцарского любовника астероиды в белье и злая прическа!»), но теперь, когда война закончилась, надо становиться практичным и строить новое будущее. Его пары будут помазаны компьютерами и освящены голосами. Он слышал, как кто-то непонятно сказал в борделе: «Elle a des sphincters d'un archimandrite Grec!»[99] — и подумал, не может ли это иметь отношение к новым приспособлениям, которыми он владел и распространением которых занимался в свободное время исполнительный Кейд. Будущий брак был захватывающей темой («сосиска в тесте» — непочтительный Тоби со своими шуточками действовал ему на нервы). Лорду Галену не терпелось послужить будущим влюбленным. Его задевало за живое, когда над этим иронизировали люди, которые могли бы вести себя и поумнее, например Сатклифф: «Мои cher, это станет делом — reculer pour mieux enculer.[100] Мы будем спать с НСЗ,[101] причем сестры будут специально натренированы северными рыбаками на мелкокалиберное спаривание — стук-постук, и прелестный турникет срабатывает. Это будет называться соматотерапией».

Тебя учил: хватайся за Природу живо,

Потом иди к оргазму терпеливо.

— Люди ужасно циничны, — напомнил себе лорд Гален. — Отсутствие любви и доброты внушает печаль!

Блэнфорд в это время записывал военные стихи в блокнот:

Кровавою молитвой подведя итог,

Я фартук мясника забросил за порог,

Решив забыть про свой курок,

Ключ потерял, но запер на замок

Все страсти, коим я подвел итог,

Я слышал, как стучал в часах молоток,

И в дверь колотил немой кулачок:

Чок-чок-чок-чок-чок-чок

Он думал: если хотя бы одно-два лета провести в мире и покое, то можно приняться за следующий роман, за жертвенную радость, запуск ракеты в будущее, за индийский роман. «А почему бы и нет? — примирительно отозвался эфирный двойник. — Если урожай добрый, а девушки красивые, то почему бы и нет?»

— Вчера мы с Тоби целый вечер изучали всякие крики. Докричались до хрипоты, исполняя самые привередливые из своих жутких фантазий. Мы завывали и скрежетали, как собрание дервишей. Тоби изобразил первобытный крик всех народов, тогда как я продемонстрировал вой звериного царства, закончив схваткой собаки и кошки, отчего все наши швейцарские соседи на цыпочках вышли на балконы, не зная, вызывать «скорую помощь» или не вызывать. Но на этом мы не остановились и после прозы стали отыскивать звуки, которые могли бы дать представление об абстрактных сущностях, например о Магнитной Дыне; и от некоторых лопались швейцарские мозги. Когда я проснулся, у меня совсем не было голоса, пока я не выпил. А вечером они барабанили в нашу дверь и орали, угрожая вызвать полицию, если мы не угомонимся. Утром Тоби решил сменить фамилию, чтобы его называли мистер ОРЕПСОРП, но это всего лишь означает Просперо, только наоборот — правда, звучит как прозвище валлийца с аббревиатурной крайней плотью. Вот так мы попрощались с Женевой святочтимой памяти, с Женевой пустого фиглярства.

В Авиньоне великаны будут ждать нас на вокзале. Все будет как прежде, едва весна перейдет в лето. Мы уберем книжки и будем заново сращивать сломанные косточки. Как однажды заметил Данте:

Смотри, как ярко звезды светят,

Огнем как будто небо метят,

О дерзости забыв, беззвучно

Висят на небе неотлучно.

Считается, что некоторые из этих огней представляют собой сверкание великолепного французского вина, подаваемого в поезде. Пока они так шутили, две женщины, посадив между собой маленького мальчика, от восторга не могли произнести ни слова. Блэнфорд с горечью подумал: «L'Amour! Étrange Legume! Quel Concerto à quatre pattes! Viens cherie, on va éplucher le concombre ensemble!»[102]

Было чудовищной несправедливостью ощущать такую горечь, но он ничего не мог с собой поделать, потому и спрятался за французским языком. Ему пришлось до конца прочувствовать горький плод сексуальной ревности, потому что он мечтал остаться наедине с Констанс. Женщины молчали, зато мальчик заговорил, едва показались деревенские пейзажи за окном. «Мой папа всегда будет смотреть на нас с неба. И он сможет приходить к нам в наших снах».