Secretum

– Бог христиан, сын мой, пожертвовал своим единственным сыном для нашего спасения, – в конце концов изрек он с большой проникновенностью. – Пресвятая Дева даровала святому Доминику четки, дабы мы могли молиться о спасении наших душ. И она же своими руками соткала одеяние – покрывало той самой Богоматери с горы Кармель, которой посвятил себя и я. Когда мы носим его частичку, то можем быть уверены, что святая Мария, Regina Mundi,[36] в венке из звезд, в первую субботу после нашей смерти вытащит нас из адского огня, – думаешь, мы, смертные, достойны и ого? Конечно, нет, мальчик, это просто проявление бесконечной милости и милосердия Господа, а не заслуги, которые мы приписываем себе, прочитав на пару раз больше «Аве Марию» и нося на теле на один кусочек покрывала Богоматери больше, – это жесты, сами по себе ничего не значащие, а тем более для получения вечной жизни. Бог знает нашу мелочность и косность, поэтому предлагает нам рай на золотой тарелке в обмен на пару жалких медных монет. В бесконечной любви к нам, своим детям, Господу достаточно небольшого акта веры и благого намерения: мы делаем маленький нетвердый шаг к нему, а Всемилостивый Отец уже спешит к нам и принимает нас в свои руки.

Я уже приготовился к тому, что дон Тибальдутио продолжит свою речь и перейдет к откровениям. Однако его речь на этом иссякла. Он открыл дверь ризницы и проводил меня опять к статуе Богоматери с горы Кармель, перед которой заговорил со мной. Обозначив молчаливое благословение на моем челе, он оставил меня одного, удалившись в добром настроении и не проронив больше ни единого слова.

Лишь сейчас мне открылся глубочайший смысл поучения капеллана. Выводы должен был делать я сам: в своей бесконечной милости Бог давал юбилейное отпущение даже тому, кто совершил смертный грех. Насколько же охотнее он выслушает невинных верующих, пусть даже попавших в Святой город благодаря корыстолюбию других?

Правда, которую открыл мне дон Тибальдутио, была великой, да, но тайной она не являлась, и тем не менее она была такой простой, что могла быть неудобной для определенных августейших ушей. Поэтому разумнее говорить ее шепотом и за хорошо закрытыми дверями.

* * *

Ободренный и умиротворенный, я покинул часовню. Когда я двинулся к театру, то услышал чьи-то поспешные шаги в том же направлении.

– Прошу вас, маэстро, сюда.

Это был вконец запыхавшийся дон Паскатио, показывавший дорогу какому-то высокому худому человеку. Мужчина был одет во все черное, черные же с сединой волосы красиво падали ему на лоб, на строгом мрачном лице глаза блестели, как искры. За ними спешил музыкант (я узнал его, потому что он был одет как все члены оркестра), неся два футляра со скрипками и большую толстую папку, наверное, с партитурами и нотными листами.

Некоторое время я следовал за ними, пока мы не добрались до амфитеатра. Здесь уже устроились музыканты, и я с удивлением увидел, что это целая толпа людей – по моим подсчетам, тут было не менее сотни музыкантов. Они были заняты настройкой инструментов, но тут же прервали ее, как только вошел дон Паскатио вместе с двумя незнакомцами. Человек в черном вызывал у присутствующих мне непонятное благоговейное почтение и, наверное, даже робость.

Я с удовлетворением отметил, что сцена для музыкантов и скамейки для публики, сделанные из красивого полированного и покрытого лаком дерева, были готовы вовремя. Сейчас здесь были только два столяра, приколачивающие плохо пригнанную доску; едва один из двух незнакомцев, тот, что повыше ростом, поднялся на возвышение, как столяры тут же удалились на почтительное расстояние, повинуясь властному движению руки дона Паскатио.

И тут я понял, кто был этот человек в черном: знаменитый Арканджело Корелли, композитор и почитаемый всеми скрипач, об участии которого в празднествах я слышал разговоры в прошлые дни. Он будет дирижировать исполнением своих произведений. До прошлого года я ничего не знал о нем, так уединенно я жил, ограниченный пространством между виллой, своим маленьким полем и домом моей семьи. Один из певцов хора Сикстинской капеллы, которому я продавал виноград, первым рассказал мне о «великом Корелли». А в последний раз я слышал от дона Паскатио, что он не просто великий музыкант, а Орфей нашего времени, слава о котором уже распространилась в Европе и однажды сделает его бессмертным. Едва я успел вспомнить обо всем этом, как Корелли приказал подать ему скрипку и дважды постучал по пульту для нот.

Подобно армии солдат, музыканты дружно взяли смычки и, словно на картинке, отраженной в тысяче зеркал, под одним углом и в одной позе подняли их к струнам своих инструментов: к скрипкам, альтами виолончелям. На несколько мгновений воцарилась полнейшая тишина.

– Он не только требует, чтобы они играли, как один человек, но и хочет чтобы они так выглядели. Даже сегодня, хотя это только репетиция, – прошептал мне дон Паскатио, усаживаясь рядом.