Седьмая беда атамана

И тогда Иван услышал за спиной надрывный крик, перешедший в причитания. Это, сраженная происшедшим, плакала Настя. Иван не оглянулся и даже не повел ухом, но сколько раз потом, уже будучи в тюрьме, он мысленно видел набрякшие слезами длинные черные Настины глаза! Может, и бежал-то из заключения он ради них, чтоб утешить эту близкую, верную ему женщину.

Бежать-то бежал, да не знал, куда теперь податься. На Теплую речку? Так там его ждут уже, снова схватят — и в Красноярск. Если бы определиться в Ачинске, но человек — не иголка, разве скроешься среди чужих! Вот и выходит, что как ни крути, а остается для тебя, Иван, одна нехоженая тайга, глухомань вековечная, где медведи да пухлые непролазные снега. А надежда у тебя лишь на то, что когда-нибудь сменится власть.

Провальный сон освежил Ивана, думалось неторопко, обстоятельно. И именно теперь понял он со всей ужасающей ясностью, что боится не столько нового ареста и суда — хрен с ними! — сколько чужой ему черной тайги и лютого одиночества. Он же обыкновенный человек, а не какой-то хищный зверь. Мать родила его добрым.

За беленой перегородкой временами постукивала о пол деревянная нога хозяина. Кто он такой? Ради чего приютил незнакомого ему Ивана? На эти и другие вопросы, то и дело возникавшие в его сознании, Иван не мог дать ответ. Разве что придет Сима и как-то объяснит Ивану все это.

Затем Соловьев, попросив у хозяина бритву, сел перед зеркальцем и увидел в упор чужое, белое как полотно лицо. На впалых щеках и на подбородке топорщилась густая рыжая щетина, посинели и растрескались сухие губы, а в глазах затаилась настороженность, как у почуявшей кошку мыши.

Хозяин подтянул сыромятный ремень деревяшки, опустил пониже штанину и сел на лавку напротив. Некоторое время он молча наблюдал, как Иван густо намыливал щеки и правил бритву на ладони, затем вкрадчиво проговорил:

— Ищут, подлюги.

В руке у Ивана застыл помазок.

— Кого ищут?

— Знамо кого. Может, тебя, — понизив грубоватый голос, испытующе сощурился хозяин.

Иван невольно отвел взгляд. Мужик был, видать, тертый, знал, кого и зачем прятать. От этой мысли стало спокойнее. Соловьев добрился и дружелюбно сказал все еще наблюдавшему за ним хозяину:

— Не задержусь.

— Уж и дела, — недоверчиво протянул тот, затем простучал деревяшкой к порогу и тут же вернулся к столу. — С ума спятил люд православный. Жалятся, как осы. А бог спросит со всех. Куда ты скроешься от божьего суда?

Хозяин говорил с густым присвистом в груди. Казалось, его распирает ненависть ко всему на свете и он не в силах совладать с нею. Он еще не разобрался в Иване и, наверное, жалел, что нервы сдали, не сдержался — бросил угрюмо, с досадой:

— Иди за ради Христа.

— Не задержусь, — повторил Иван.

Сима пришла к вечеру, пахнула холодком, свежая, похорошевшая, с аккуратно пришпиленными на затылке прямыми волосами. От ее коричневой кашемировой юбки и коричневой же, из гипюра, кофты тонко веяло ландышами. Иван с удовольствием потянул ноздрями необыкновенно волнующий запах раннего лета.

— Не узнаете? — хохотнула она.

— Почему ж?

В свою очередь Сима оглядела чисто выбритые щеки Ивана, открытый, с залысинами лоб:

— Таким я помню вас по Красноярску.

Он качнул головой:

— У меня были усы.

— Верно, — расправляя крылья смоляных бровей, согласилась она. — О, как я ненавидела вас!

Это она говорила не столько для Ивана и не для себя, а скорее для пришедшего с ней человека. Полный, стриженный под нулевку, с густой проседью на висках и глубоким — от уха к подбородку — шрамом, незнакомец стоял за спиною у Симы и медленно пожевывал верхнюю губу. Он был в парусиновой толстовке с помятым воротником, а когда Сима пригласила его сесть, Иван разглядел на нем темно-серые брюки-дудочки и грубые штиблеты. Незнакомец сосредоточенно молчал, пока девушку занимали воспоминания, а когда она, наконец, умолкла, наморщил бескрылый нос:

— Все переменчиво на земле.

Иван скосил глаза на отошедшую в сторонку Симу. Он ждал ее совета или помощи, не зная, как вести себя с незнакомцем.

— Я вас не представила, — увидев недоумение Ивана, спохватилась девушка. — Это Макаров, бывший офицер, поручик.

— Почему — бывший? — дернул шрамом Макаров. — Я настоящий.

Эти слова должны были убедить Ивана в том, что не все потеряно, убедить в твердой решимости поручика не покладая рук драться до конца, но желаемого эффекта, увы, не получилось: его голос прозвучал устало, с нотками явного равнодушия и даже обреченности. Чувствовалось, что все Макарову давным-давно осточертело, что он ищет сейчас если не тихой заводи на весь остаток жизни, то наверняка передышки, чтобы хоть немного оглядеться и прийти в себя.

— Вы, знаете, ничего себе. Удрать от большевиков, прямо из тюрьмы… — Макаров круто повернул разговор.

— Да не было такого! — Соловьев поморщился, как от зубной боли, и отвернулся.

— Все было, милостивый государь, — после некоторой паузы сказал Макаров.

Лгать уже не имело смысла, и Иван откровенно поведал поручику и Симе всю историю своего ареста и скорого суда. Когда же он все рассказал, Макаров не удовлетворился этим, уточнил: