Седьмая вода

Но после смс из больницы все эти вопросы в одно мгновенье вымело из моего разума, как и не было. Все, что я понимала в тот момент, это что могу прямо сейчас увидеть маму — живую, улыбающуюся, а не ту неподвижную, безжизненную, опутанную трубками восковую ее копию. Я отказывалась даже запоминать маму такой. Она красивая, цветущая, теплая, родная, а скорбная картина, где она на себя не похожа, пусть исчезает, стирается без следа.

Медсестра, которая вела нас с дядей Максимом, повернула в другую сторону от реанимации, и я затормозила, непонимающе оглядываясь.

— Перевели ее в интенсивную, — пояснила медсестра, заметив мое замешательство, и открыла дверь с соответствующей надписью. — Только никаких волнений, ей нельзя. И не больше десяти минут. Пока тяжело ей будет.

— А разве никто из нас не сможет с ней остаться? — встревожился дядя Максим. — Мне лечащий говорил, что как только из реанимации переведут, мы сможем дежурить. Палата-то одноместная.

Мужчина говорил шепотом, а я была раздосадована задержкой.

— Это вы у него и спрашивайте. У меня таких инструкций нет, — так же шепотом ответила сестра.

Я, наконец, проскользнула внутрь и на секунду замешкалась, увидев кровать с немного приподнятой головной частью. Мама — смертельно бледная, жутко осунувшаяся — смотрела на меня совершенно ясными, влажно-блестящими глазами. Я столько ждала, чтобы она пришла в себя, но оказалась не готова к силе душевной боли в ее невыносимо пронзительном сейчас взгляде.

— Ма-а-ам… — сглотнув, практически проскулила я и поплелась ближе на враз одеревеневших ногах.

Правая рука мамы дернулась, когда она потянулась ко мне, и я не смогла устоять и опустилась прямо на пол, подхватывая ее обеими своими и прижимая к лицу. Она пахла больницей, какой-то химией и совсем немного собой. Вспомнив предупреждения медсестры, я огромным усилием не позволила себе расплакаться перед мамой. Нельзя. Не здесь и не сейчас. Подняв голову, я собрала все силы, чтобы изобразить улыбку.

— Мариночка, родная, — мне было очевидно, что дядя Максим тоже отчаянно борется с волнением и дрожью в голосе.

— А-а-асенка, — невнятно произнесла мама ломающимся голосом, и меня будто в живот пнули от вида того, как искривился ее рот в попытке говорить. Левая сторона тела ведь была парализована и поэтому, несмотря на усилия, отказывалась слушаться.

— Да, она здесь, — сказал Максим Григорьевич, выручая меня, пока не могла справиться с эмоциями. — Мы все здесь, с тобой. Заждались уже.

Из глаз мамы покатились слезы, и она попыталась что-то сказать, но мы смогли разобрать только «зачем».

— Очень соскучилась, мам, вот и приехала, — ответила я, стараясь уловить смысл сказанного ею. — Поживу тут, пока вам не надоем.

Моя попытка сымитировать веселье оказалась неуместной и провалилась, потому что мама слабо замотала головой и снова что-то попыталась произнести, но то ли сил не хватало, то ли пока собственное тело отказывалось повиноваться, и это привело только к новой волне слез, и прибор рядом с кроватью издал противный звук.

— Мариночка, солнышко, не надо разговаривать пока. Мы со всем справимся. Ты окрепнешь и все-все нам расскажешь. А сейчас не надо. Прошу.

Было странно трогательно слышать, как огромный мужчина, такой всегда суровый и властный практически ворковал над мамой, вытирая ее слезы и стараясь успокоить.

Но сейчас мама, казалось, не замечала его усилий и отказывалась отвлекаться. Она стала повторять одно и то же слово, глядя на меня.

— Прости… прости… прости…

Я онемела, не понимая, за что она могла бы просить у меня прощения, тем более сейчас.

— Мамулечка, прошу, не надо так волноваться. У нас столько времени впереди. Ты мне все-все скажешь, и я тебе, — я что-то говорила снова и снова, уговаривая, и дядя Максим мне словно вторил, стараясь успокоить маму.

Она, наконец, обессиленно откинула голову, как будто соглашаясь, и только гладила меня по лицу пальцами, не сводя мокрых глаз. Я же сама не знаю, как смогла удержать собственные слезы. Казалось, слова у всех иссякли, хотя желание сказать еще так много никуда не делось. Просто теперь мама переводила взгляд с меня на дядю Максима, и этого было достаточно для продолжения нашего безмолвного разговора. Слова подождут, не настолько уж они важны.

— Пора уже. Ей отдыхать надо! — кажется, медсестра появилась слишком быстро. Не могли наши десять минут закончиться так быстро.

Но возмущаться и выяснять это, конечно же, совершенно неуместно. Мамины глаза стали тревожными и заметались между нами, а прибор опять противно запищал, пугая меня почти до паники.

— Все хорошо, мы вернемся, — торопливо пообещала я, понимая, что еще совсем чуть, и я не справлюсь с эмоциями.

— Может, все же можно кому-то остаться? — я видела, как дядю Максима аж потряхивать стало от беспомощного выражения в маминых глазах, но он держался, не выдавая свой гнев. — Разве не видите, она не хочет, чтобы мы уходили.

Медсестра же достала из судочка наполненный шприц.

— Она сейчас все равно спать будет. Вы поверьте, так лучше будет. Нельзя ей переутомляться. Идите.