Седьмой крест. Рассказы

— Да, но сегодня, — сказала девушка, — насчет Вестгофена передавали. Насчет троих беглецов. Это они убили того штурмовика Дитерлинга лопатой, а потом в Вормсе кого-то ограбили и разбежались в разные стороны.

Мальчик сказал спокойно:

— Так. Чудно. Вчера вечером в трактире и Ломейер из лагеря, и Матес рассказывали, что этому, которого хватили по голове лопатой, повезло, всего только веко оцарапало, просто пластырем залепили. Так трое, говоришь?

— Жалко, — прервала его девушка, — что они как раз твоего до сих пор не поймали.

— Ах, от моей куртки он уже давно отделался, — сказал Фриц. — Нет, мой не так глуп, уж он, наверно, не ходит все в одном и том же. Мой, конечно, догадался, что его внешность описали по радио. Может быть, он куртку уже загнал, висит теперь где-нибудь в чужом шкафу или в мастерской на вешалке. А то, может быть, в Рейн зашвырнул, карманы камнями набил и зашвырнул.

Девушка удивленно посмотрела на него.

— Сначала мне ее здорово жалко было, а теперь прошло, — добавил он.

Только сейчас приблизился он к ней. Чтобы наверстать упущенное, схватил ее за плечи, легонько встряхнул, легонько поцеловал. На миг прижал ее к себе, перед тем как уйти. А сам думал: мой ведь знает, что ему живым не выскочить, если его сцапают. При этом из всех беглецов Гельвиг имел в виду только одного — того, с которым был чем-то связан. Сегодня он видел во сне, будто идет мимо Альгейерова сада. А за забором, среди плодовых деревьев, торчит пугало — старая черная шляпа, две палки наперекрест, и на них его вельветовая куртка. Этот сон, при свете дня казавшийся смешным, ночью смертельно напугал его. Вспомнив о нем, он вдруг разжал руки. От головного платка девушки исходил легкий, свежий запах, так обычно пахнет только что отбеленная ткань. Гельвиг услышал его впервые, точно в его мир вошло нечто новое, что ясно подчеркнуло для него все грубое и все нежное.

Когда он, придя десять минут спустя в школу, наткнулся на садовника, тот начал опять:

— Ну что, ничего нового?

— Насчет чего?

— Да насчет куртки. Теперь о ней уже по радио рассказывают.

— Насчет куртки? — спросил Фриц Гельвиг испуганно, так как о куртке его девушка ничего не сказала.

— Когда его видели последний раз, на нем была куртка, — продолжал садовник. — Теперь она, верно, уже никуда не годится, небось пропотела под мышками.

— Ах, оставь меня, пожалуйста, в покое, — огрызнулся Фриц.

«Седьмой крест»

Когда Франц вошел в кухню Марнетов, чтобы наспех выпить кофе, перед тем как укатить на велосипеде, он увидел, что у кухонного очага сидит пастух Эрнст и намазывает себе на хлеб варенье.

— Слышал, Франц? — спросил пастух.

— Что?

— Да про того, из наших мест, который тоже участвовал…

— Кто? В чем участвовал?

— Ну, если ты не слушаешь радио, — сказал Эрнст, — как же ты можешь быть в курсе событий? — Он обернулся к семье, сидевшей вокруг большого кухонного стола за вторым завтраком, — позади было уже несколько часов работы. Семья сортировала яблоки — завтра во Франкфурте на крытом рынке их будут ждать оптовики. — А что вы сделаете, если этот тип вдруг очутится у вас в сарае?

— Запру сарай, — сказал зять, — поеду на велосипеде к телефонной будке и позвоню в полицию…

— Зачем тебе полиция, — сказал шурин, — нас тут хватит, чтобы связать его и доставить в Гехст. Верно, Эрнст?

Пастух так густо намазывал на хлеб варенье, что это было скорее варенье с хлебом, чем хлеб с вареньем.

— Да ведь меня завтра здесь уже не будет, — сказал он. — Я буду уже у Мессеров.

— Он может засесть в сарае и у Мессеров, — сказал зять.

Стоя в дверях, Франц все это слушал, затаив дыхание.

— Да, конечно, — сказал Эрнст, — он везде может сидеть, в любом дупле, в любом старом улье. Но там, куда я загляну, его наверняка не будет.

— Почему?

— Потому что я лучше туда совсем не загляну, — сказал Эрнст, — не желаю: эти дела не для меня.

Молчание. Все посматривают на Эрнста, большой выеденный посередке бутерброд торчит у него изо рта.

— Ты можешь себе это позволить, Эрнст, — сказала фрау Марнет, — оттого что у тебя нет своего хозяйства и вообще ничего своего нет. Если этого беднягу завтра все-таки сцапают и он скажет, где просидел прошлую ночь, за это, пожалуй, и в тюрьму угодишь.

— В тюрьму? — прокудахтал старик Марнет, тощий, высохший мужичишка, хотя жену его, при той же жизни и на тех же харчах, разнесло горой. — В лагерь попадешь и никогда уж оттуда не выберешься. А что будет со всем твоим добром? Этак всю семью погубишь.

— Меня это не касается, — сказал Эрнст. Своим необычайно длинным, гибким языком он тщательно облизывал губы, и дети с удивлением смотрели на него. — Что у меня есть? В Оберурселе у матери кое-какая мебель осталась да моя сберегательная книжка. Семьи у меня пока еще нет, только овцы. В этом отношении я — как фюрер: ни жены, ни семьи. У меня только моя Нелли. Но у фюрера тоже была раньше его экономка. Я читал, он сам был на ее похоронах.

Вдруг Августа заявила: