Седов

ИЗ ДНЕВНИКА СЕДОВА:

«Суббота, 15 (28) февраля.

…Пройдя около 1 1/2 верст, наткнулись на сплошной, тонкий (1 вер.) солончак. Взошли первой нартой на него (Льдинкой), а она и провалилась, вместе с ней и собаки. Люди держались свободно. С большим трудом вытащили нарту назад, ничего не подмочив, так как каяк великолепно плавал. Остановились здесь же ночевать и ждать, пока достаточно замерзнет пролив. Сегодня у воды видели стада тысячные птиц: люмсы и кайры.

Я ужасно разбит болезнью. Сильнейший бронхит, болит горло и опухли ноги. Лежу все время в мешке, на стоящий мученик…»

…………………….

– Накройте ноги, ребята… зажгите огонь… Вернуться на родину. Сказать: «Я сделал все, что мог».

Отдохнуть, поправить ноги, грудь вылечить. Попробовать еще раз. Это было бы здорово.

Он открывает глаза. Матросы не спят. Пустошный смотрит на него. Линник возится с консервной банкой.

– Уже утро? – спрашивает Седов.

– Сегодня, Георгий Яковлевич, будет, наверное, солнышко.

– Да… шестнадцатое февраля. Ночь кончилась. Линник открыл банку.

– Компот, – говорит он.

Седов берет банку, но одной рукой не может ее удержать. Он ухмыляется, освобождает из-под меха другую руку. Подержав с минуту, отдает банку матросу.

– Не принимает душа… Матрос вздыхает. Седов беспокоится:

– Что же мы тут сидим… Может быть, пролив замерз. Надо итти дальше…

Пустошный отрицательно качает головой.

Проходит еще два часа. Матросы ушли на разведку к середине пролива, посмотреть – нельзя ли там перебраться.

Седов лежит в палатке. Кашель мучает его. Иногда он впадает в забытье. Ноги распухли, отяжелели, нет сил пошевелить ими.

…Если залив замерз, можно будет перейти на Рудольфа. Это хорошо: в Теплиц-бае продовольственный склад Абруццкого. Передохнуть, поправиться и опять итти. Конечно, на север. Это единственное, что ему еще осталось.

У него и раньше не было смелости отступать. А сейчас все равно поздно. Да и не к чему. Вернуться, отступить, чтобы потом снова броситься в бой – да, для этого стоит драться. Но так – без надежды, без цели… Нет, это страшнее смерти. Ведь не дадут они ему попробовать еще раз!

Вот и все: если ты не можешь отступить, иди вперед, пока не упал.

Какой страшный холод! Как тихо. Матросы ушли. Не случилось ли с ними чего-нибудь? Недолго и в полынью угодить… И собак не слышно. Безмолвие. Пусть хоть зашумит ветер!

Так нельзя лежать. Все мертво вокруг. Как будто уже кончено. Нет, лучше встать! Эта палатка – как гроб. Надо выбраться из нее. Здесь слишком тоскливо.

Нельзя подняться, ноги не держат. Придется ползком.

Он лежит ничком, головой к выходу. Постепенно силы возвращаются к нему. Он опять думает.

Не дошел русский человек до полюса. Умер, скажут, в пути, не свершив обещанного подвига. Пошумел, рванулся изо всех сил и упал…

Он стонет – так ясно видит свою судьбу.

Пойдет ли кто-нибудь по следу твоих нарт? Или он навсегда сгинет под снегом? Дорога на полюс, ты открыл ее, – увидит ли она других русских – удачливых, счастливых твоих последователей?

Никогда он не чувствовал себя так неотделимо слитым с родиной, как здесь, в палатке, за тысячи верст от России.

Собаки завизжали. Он вслушивается: скрипит снег, идут! Замерз или не замерз пролив?

Они кричат. Что случилось? Опираясь на руки, он тянется к выходу из палатки. К нему подбегают Пустошный и Линник.

– Что там?

– Солнце, Георгий Яковлевич, – выходите! Седов поднимается на ноги без помощи матросов.

Шатаясь, он стоит у входа в палатку. Руки, вцепившиеся в брезент, дрожат. Голова обнажена. Лицо поднято.

По низу струится снег. Выше – громоздятся обледенелые кручи. Вершины завернуты в серую вату. И над этим холодным миром висит огненная капля солнца. Пробиваясь лучами сквозь завесы тумана и снега, солнце светит в лицо человеку. Вездесущее, оно обогревает песчаник Кривой Косы, блестит на камне и стеклах Петербурга. Солнце родины, оно видит нас!

Седов не отводит глаз от солнца. Бледные губы его шевелятся. Матросы думают: начальник молится.

Но розовый диск бледнеет, растаивает, исчезает в облаках. Матросы подходят к Седову, становятся по обе стороны начальника. Их лица черны от мороза и ветра. Все трое молчат.

Вечером, при свете примусной горелки, едва удерживая карандаш в дрожащей руке, Седов пишет:

«…Воскресенье, 16 февраля.[25]