Седые дети войны: Воспоминания бывших узников фашистских концлагерей

День угасал, и ночь в права вступала,Земля моя готовилась ко сну,Пел соловей, кукушка куковала,Заря зажгла полночную звезду.Спала земля, спала моя Россия,Детишкам снились радостные сны,Бродила ночь в накидке темно-синейПоследней предвоенной тишины.Вставай, земля, война уже в дороге,

Незваные сто тысячей чертей,Вставай, земля, беда уж на пороге,И подымай на битву сыновей.Шли рядом в бой и мальчики, и деды,Шли девочки дорогами войны,И сколько не дожили до Победы,Не услыхали мирной тишины.И каждый год, Победу отмечая,Мы волю нашей памяти даем,

И со свечой минутою молчаньяВсем павшим реквием поем.

* * *

Чтоб снова на земной планетеНе повторилось той чумы,Нам нужно, чтобы наши детиОб этом помнили, как мы!И не напрасно беспокоюсь,Чтоб не забылась та война.

Ведь эта память — наша совесть.Она как сила нам нужна.Вы думали, история — забвенье?Архив — куда грехи свои сдадут?Она — тот высший суд, где нет прощенья,Где срока давности не признают.Земля, дай разум всем живущим людям,Дай силу тем, кто сможет защитить.Добро тому, кто добр со слабым будет.

Дай память всем, чтобы о прошлом не забыть!

Жуткая жатва

Руденков Станислав Иванович

1937 г.р.

Война собирала свою жуткую невосполнимую жатву — рушилась наша семья. Цепь воспоминаний возвращает меня к довоенным годам. Остались в памяти прогулки на лошадях, запряженных в сани. Из-под копыт коня-зверя (так воспринимало мое детское воображение) вылетали заряды снега, которые летели нам навстречу, и я пугался и всхлипывал, а отец (по словам матери) меня успокаивал и заставлял подпевать: «Капитан, капитан улыбнитесь, ведь улыбка — это флаг корабля». По воспоминаниям матери, отец был очень доволен рождением сына, одаривал улыбкою, подарками, заботою.

Начало войны запомнилось бомбежкой и поспешной эвакуацией с территории Польши. Кшева (где мы жили), Ломжа, Белосток, направление на Волковыск. На обочине дорог трупы убитых лошадей, разбитая техника, вечернее зарево пожаров на горизонте, ночевки на полу в деревянных избах, иногда под открытым небом, бесконечная дорога проходила через разрушенный Минск, Гомель, Осиповичи и конечная остановка деревня Крынки, в которой располагался детский туберкулезный санаторий, из которого родители не успели забрать детей. Мама устроилась работать в прачечную. Запомнились груды постиранных шинелей, вероятно, снятые с убитых. Мама работала сутками в этой прачечной, а мы бегали ватагами с мальчиками. У сестренки, которой было 8 лет, были свои подружки, а у меня и младшего брата Толика — свои друзья-мальчики.

Однажды некоторых моих маленьких друзей стали сажать на подводы якобы на прогулку, а мне стало обидно, что без меня, и я попросился на одну из подвод. Ездовой внимательно посмотрел и отослал на следующую подводу, где еще были места, и я, вероятно, отправился бы в это последнее путешествие, если бы не воспитательница, которая сняла меня с подводы буквально при выезде из ворот. Старшие шли колонной. Потом воспитательница рассказала маме об этом, приведя ее в ужас, так как все пассажиры этих подвод, дети еврейской национальности были ликвидированы нацистами.

К сожалению, нашей маме Асе вскоре пришлось испытать еще один ужас. Когда она пришла домой из своей злополучной прачечной ей рассказали, что ее приемную дочь Людочку увезли два немецких офицера в черных мундирах, затолкав ее в какой-то черный лимузин. Мама по характеру не относилась к тем женщинам, которые громко навзрыд могли выразить свои эмоции и потому, окаменев лицом, почти беззвучно сказала: «Что же я скажу Ване? Почему не уберегла дочь?»

Переживание передалось нам, детям, — война собирала свою жуткую невосполнимую жатву — рушилась наша семья.