Секрет Пегаса

— Не совсем так. Получить их должен я. Бедняга Вольффе передал копии мне, просил помочь. Он никогда не умел доводить свои работы до ума. Я как раз этим занимался, когда… Теперь-то ему с публикацией спешить некуда, верно? Я оставил распечатки в своем шкафу, решил, что со временем закончу работу и посвящу ее его памяти. Так что, пойдем?

Лэнг изрядно удивился бы, если бы достопочтенный профессор носил не твидовый пиджак с кожаными вставками на локтях, а что-нибудь другое. С вешалки, прибитой возле двери, он снял твидовую же кепку. Стандартное академическое обмундирование.

Уворачиваясь от велосипедистов, они свернули на Кэтт-стрит и оказались перед массивным зданием Бодлеанской библиотеки, выстроенным в XIV веке. Здесь хранились оригинал Великой хартии вольностей, бесчисленное множество иллюстрированных манускриптов и, самое меньшее, по одному экземпляру всех книг, когда-либо напечатанных в Великобритании.

Стокуэлл указал на соседнее круглое здание, увенчанное высоким куполом, в пышном стиле классического итальянского барокко, с пилястрами, обрамляющими высокие окна.

— Библиотека Радклиффа, — пояснил он. — Читальный зал. Подождите меня там, а я пока подберу материалы Вольффе.

Лэнг распахнул тяжелую дубовую дверь. Как ни странно, она оказалась высотой не более пяти с половиной футов, и ему пришлось пригнуться, чтобы войти.

«Любому, кто не верит в эволюцию, достаточно два-три раза разбить голову в средневековом дверном проеме, и все сомнения сразу из головы вышибет», — мрачно подумал Рейлли.

В главном читальном зале вдоль стен стояли дубовые столы, сделанные под старину, хотя и вполне современные. Посреди зала в накрытых покрывалами стеклянных шкафчиках хранилось кое-что из главных ценностей библиотеки. Свет ламп, висевших под потолком, казался совсем тусклым и смешивался с дневным, пробивавшимся сквозь помутневшие стекла окон. Тишина ощущалась прямо-таки физически. Лишь изредка безмолвие, пропахшее вековой пылью, нарушал шелест переворачиваемой страницы или попискивание ноутбука. Резкая колика в желудке напомнила Лэнгу о том, что хорошо бы поискать мужскую комнату, удобства, как выражаются некоторые. Здесь никак нельзя было рассчитывать на то, что ему удастся выпустить газы и ускользнуть незамеченным. В зале было, пожалуй, тише, чем на кладбище.

Дожидаясь Стокуэлла, Лэнг рассматривал содержимое застекленных витрин, заботливо укрытое от света. Попадавшиеся изредка латинские фразы он воспринимал как привет от старых друзей, но большая часть текстов была написана на саксонском, нормандско-французском или еще на каких-то вовсе не известных ему языках.

Рейлли разглядывал богато иллюстрированную миниатюрами, украшенную затейливыми буквицами Библию на гэльском, как он предположил, языке, и тут рядом с ним совешенно неожиданно, будто свалившись из каминной трубы, появился профессор. В руке он держал пачку бумаг. Сразу протянув ее Лэнгу, сказал:

— Вот. Когда закончите, закиньте все это добро ко мне в кабинет, лады?

— Спасибо. — Рейлли взял бумаги и пробежал взглядом первую страницу.

— Пустяки. — Стокуэлл уже направлялся к двери. — Друзья Джейкоба — мои друзья, и все такое.

Лэнг сел за ближайший стол и углубился в чтение. У него вновь больно кольнуло в животе. Но теперь уже стряпня Рейчел была тут ни при чем.

Тамплиеры: гибель ордена

Повествование Пьетро Сицилийского.

Перевод со средневековой латыни д-ра философии Найджела Вольффе.

4

Вскоре по прибытии в Бланшфор я утратил свой статус послушника и, принеся обет, сделался братом ордена нищенствующих рыцарей Храма Соломона. Как мне теперь стало понятно, я утратил также свою невинность и веру.

В полном соответствии с данными мне заверениями я дважды в день ел мясо и столько же раз в неделю мылся, вплоть до наступления Дня Всех Святых. Потом воздух сделался столь холоден, что мытье стало опасным, и я вновь предоставил свое тело паразитам, исконно обитавшим на нем. Но даже сие малое лишение оказалось незначительным, ибо мне дозволено было еженедельно переменять одежды[80] на чистые, что избавляло меня от изрядной части мелких мучителей.

Не только чрево мое по причине еды, куда более обильной, нежели у прочих, посвятивших себя служению Господу, сделалось больше, но и познания мои приросли весьма заметно. Теперь-то я знаю, что мне следовало помнить о том, каков был первородный грех Евы, возжелавшей запретного знания, но, как и у нее, мой разум был охвачен неодолимым вожделением. Чрезмерная тяга к знаниям, причем не только запретным, может быть столь же смертоносной, как и плотское вожделение, но, увы, сие открылось мне слишком поздно.