Секрет покойника

— От моего мужа Лициния — его императорские одежды. Он отказывается от титула и любых притязаний на власть. Единственное, о чем он тебя просит, это пощадить его самого и его семью.

— Если бы вчерашняя победа досталась ему, пощадил бы он меня? Или их? — Константин указывает рукой на Фаусту, Криспа, мальчиков.

— Если бы победа досталась моему мужу, я бы сейчас стояла перед ним на коленях, умоляя пощадить тебя, — платье на Констанциане нарочно порвано, волосы искусно растрепаны, как будто она сама только что вернулась с поля сражения. Но горе на ее лице неподдельно. Ее тоже посещали мечты.

Она смотрит под ноги Константину. Капитан императорской гвардии тянется к рукоятке меча. Константин едва заметно качает головой. Он берет сестру за подбородок и, приподняв Констанциане голову, заглядывает ей в глаза. Никто не видит, что происходит между ними.

— Это моя вина, — говорит Константин. — Он перехитрил нас всех. Мне не следовало выдавать тебя за него замуж. Возвращайся к мужу и скажи ему, что принимаю его капитуляцию. Он утратил все свои титулы, но может, не опасаясь за свою жизнь, вернуться в Фессалоники. Думаю, тамошний дворец ему подойдет, — Константин улыбается. — В конце концов, ты ведь по-прежнему моя сестра.

Констанциана поднимается с колен и обнимает брата. Правда, она так слаба, что едва держится на ногах. Спустя несколько мгновений, когда она уже овладела собой, брат отстраняет ее от себя и протягивает ей руку.

Констанциана тотчас подносит ее к губам, и мне слышно, как она шепчет: Ти solus Dominus[14].

Константинополь, 337 год

— Да, это был замечательный день, — говорит Константин. — Мы сделали наше дело.

— А когда наутро взошло солнце, у тебя стало вдвое больше провинций, а значит, и вдвое больше забот.

— Но зато мы были свободны. — С этими словами Константин пересек зал и стащил с одной из статуй кусок ткани. Теперь на него сверху вниз смотрит бородатое лицо. — Ты помнишь, как мы с тобой были детьми при дворе Диоклетиана? Как мы не спали по ночам, как прислушивались, не скрипнет ли где половица, вдруг именно этой ночью за нами придут убийцы? Каждую ночь я молил Бога, чтобы он позволил мне дожить до утра. Я был так напуган, что просил тебя спать со мной в одной кровати.

— Но убийцы так и не пришли.

— Я думал, что, когда стану единственным Августом, мне больше никогда не будет страшно, — он посмотрел в лицо статуе. — Но каждый день с того дня я боюсь, боюсь потерять все.

— А что, собственно, Александр делал для тебя? — неожиданно спрашиваю я. Константин хмурится. Не желает, чтобы его вытаскивали из прошлого.

— Он писал историю. Он полагал, что если изложит все события моей жизни в правильном порядке, то непременно найдет в них какую-то закономерность. Божью волю.

— И все?

Стоя ко мне спиной, Константин пробегает пальцами по мраморным складкам плаща статуи.

— Я заглянул в его футляр. Я видел, что там лежит. Он был доверху набит собранными им бумагами. Совсем не теми, какие ты хотел бы, чтобы они вошли в его книгу. Я бы даже сказал, что у тебя были все основания желать его смерти.

— Александру было не занимать усердия. Чем больше фактов было в его распоряжении, тем точнее он мог рассмотреть закономерность божьего промысла. Я дал ему доступ во все архивы, во все библиотеки города. К любому документу.

Мне вспомнились вещи, которые я нашел на столе Александра — бритву, банку клея. И неожиданно все стало на свои места.

— Он не писал историю, он ее переписывал, — и не в своей книге, а прямо в архивах, в документах.

Константин обернулся. Он слушает. По его лицу я понимаю, что прав.

— Все, что так или иначе порочило тебя, он изымал, уничтожал навсегда. Это все равно как скульптор резцом меняет у статуи лицо.

Когда его замысел будет завершен, никто не увидит швов.

— На лучшее лицо. — Константин вернулся на середину зала. — Я столь многого добился в жизни. Я получил мир растерзанным на части и вернул ему процветание. Гидре тетрархии, которую оставил после себя Диоклетиан, я одну за другой рубил головы, пока не умерла сама тварь, а с ней и все творимое ею зло. В тот день, когда армия приветствовала меня в Йорке, были те, что умирали мучительной смертью лишь потому, что отказывались приносить жертвы старым богам, в которых все равно уже никто не верил. Я положил этому конец, я позволил людям молиться, как им нравится. Я дал империи нового бога — сильного и вместе с тем милосердного, чтобы терпеть разногласия, даже заблуждения, не проливая при этом крови.

Мне тотчас приходит на ум Симмахов раб в застенках дворца. У меня в ушах до сих пор стоит его крик.

— Ну, без насилия вряд ли получится.

— Разумеется, нет, — видно, что Константин взволнован. — Мы живем в мире, какой имеем, а не в том, каким бы мы хотели его видеть. Если бы эта работа была легка и безболезненна, во мне не быль бы необходимости. Ты лучше, чем кто-либо другой, знаешь, чего мне все это стоило.