Секретное оружие третьего рейха

«Много лет спустя, когда имя Королева получило широкую известность во всем мире, вспоминая о первой встрече, я спросил Победоносцева и Тюлина, почему они ничего мне не сказали о том, кто же такой Королев, который едет из Берлина в Бляйхероде, – пишет Борис Евсеевич. – Они даже не предупредили, как это обычно делали в отношении других старших офицеров, откуда он откомандирован – из промышленности или из армии. И тот и другой отвечали на мой вопрос примерно одинаково: „Зачем задаешь теперь такой наивный вопрос?“

Победоносцев прекрасно знал Королева, потому что работал с ним в ГИРДе и РНИИ с 1930 года. Они с семьями жили в одном доме на Конюшковской улице Красной Пресни и почти ежедневно встречались на работе и общались до дня ареста Королева – 28 июня 1938 года. С Победоносцевым я познакомился впервые в 1942 году, когда он вместе с А. Г. Костиковым и Л. С. Душкиным приезжали в Билимбай наблюдать за огневыми испытаниями ЖРД, разработанного в РНИИ. После уничтожения первого руководства РНИИ – Клейменова и Лангемака – на Победоносцева было возложено тяжкое бремя организации работ по пороховым ракетным снарядам и пусковым установкам.

В 1944 году уже в НИИ-1 я с Победоносцевым часто общался по служебной необходимости у нашего общего патрона – Болховитинова. Почти ежедневно встречался с ним за большим обеденным столом в зале для питания руководящего состава НИИ-1. В этой столовой сходились вместе сотрудники НИИ-1, прекрасно знавшие Королева по всей его прежней работе. В их числе был и Михаил Клавдиевич Тихонравов, соавтор Королева по самым первым ракетным работам в Московском ГИРДе. Но ни разу ни за этим столом, ни в каких-либо других местах и в другое время я не слышал упоминания фамилий Королева или Глушко… «

«В Германии я очень часто общался в Победоносцевым, но и здесь до телефонного звонка из Берлина эта фамилия не упоминалась, – продолжает Черток. – По неписаным законам на имена репрессированных накладывалось „табу“. Упоминать их и говорить о них можно было только на закрытых партийных собраниях и всякого рода „активах“, следовавших непосредственно после ареста. При этом следовало говорить, что вот „мы проглядели, как рядом с нами работали враги народа“. „Хороший“ тон того времени требовал, чтобы каждый выступающий заклеймил врагов народа и при этом в порыве самокритики перечислил все, какие только можно было придумать, недостатки в работе группы, отдела или всего института. Затем, поклявшись в верности великому Сталину, который вовремя предупредил нас об обострении бескомпромиссной классовой борьбы, следовало сказать, что мы сплотимся „вокруг великого дела“, исправим допущенные недостатки, укрепим и досрочно „выполним и перевыполним“.

После разоблачительной кампании и серии подобных выступлений имена «врагов народа» следовало вычеркнуть из памяти. Если они были авторами книг или журнальных статей, то эти книги и журналы подлежали изъятию из библиотек. Обычно их прятали в так называемый «особый фонд» и выдавали при крайней необходимости с разрешения уполномоченного по режиму, который был сотрудником органов госбезопасности.

Так обстояло дело с 1937 года до начала войны. Во время войны некоторые репрессированные военачальники и конструкторы получили свободу, но, тем не менее, синдром «табу» сохранялся практически до конца жизни Сталина».