Секретов не будет

Вскоре мы увидели этого человека. Это был старый часовой мастер, который жил тут же на станции. Как-то он подошел к гитлеровскому посту и предложил охранникам по стакану водки. Солдаты выпили. Часовщик поболтал с ними о каких-то пустяках и ушел в дом. На следующий день он опять угостил охрану водкой и как бы между прочим попросил у солдат разрешения дать нам хлеба.

Часовой мастер познакомился с немцами, и они ему позволяли кое-когда кормить нас. У старика было двое сыновей и две дочери. Они подходили тоже к нам и незаметно совали нам хлеб. Ты понимаешь, товарищ, дети были сами голодны, но отдавали свой хлеб нам. Такое забыть невозможно…

Я был самый молодой из военнопленных, и старый часовщик жалел меня больше всех. Однажды он с разрешения немцев завел меня в дом и налил тарелку супа. Потом выслал детей на улицу и сказал мне тихо: «Колька, ты знаешь, что вас все равно сожгут в печах. Бегите. Завтра я напою охранников пьяными. Вы хватайте оружие и бегите».

Старик подвел меня к окну и сказал: «Бежать надо вон туда, к Висле. На том берегу лес. Одежду для вас я спрячу в песке. Скажи об этом своим товарищам».

Но фашисты, видно, заподозрили что-то неладное и больше на станцию нас не гоняли. Я попал в другую команду, и мы копали канаву в лесу. Каждый день на работе умирало несколько узников. Но мы должны были приносить в лагерь трупы товарищей, и там нас пересчитывали всех вместе — мертвых и живых.

Как-то на цель-аппеле нас оказалось девяносто девять вместо ста. Один мертвец пропал. И нас вместе с охранниками вернули в лес искать труп.

Когда мы подходили к лесу, по рядам узников тихо передали: «Мертвец спрятан. Будем затягивать поиски до темноты. Там по сигналу набрасываемся на охрану и разбегаемся. Кто трусит — пусть отойдет в сторону».

Наступил вечер, а мы все еще никак «не могли» найти мертвое тело. Но вот один из заключенных громко крикнул: «За Родину!» И в то же мгновение послышался предсмертный хрип семерых фашистов.

В Освенциме завыли сирены, взвились ракеты. Со сторожевых вышек ударили пулеметы. По нашему следу пустили собак…

Я бежал через лес к Висле, как мне показал старый часовой мастер. А в лесу уже трещали автоматы, раздавалась немецкая речь. Лес был полон фашистов. Теперь я полз, низко прижавшись к земле, определяя по вспышкам сигарет, где идут патрули. Под утро я переплыл Вислу.

«Эй, дядя!» — услышал я вдруг за своей спиной.

Я оглянулся и увидел двух польских школьников.

«В деревню не ходите, — предупредили они, — всюду немцы, ищут бежавших из Освенцима».

Мальчишки отдали мне свои скудные школьные завтраки.

А я шел и шел на восток. Кругом рыскали эсэсовцы. Как затравленный зверь, я метался по лесу. Я потерял счет дням, у меня не было ни крошки хлеба, я замерзал. И тогда мне стало все равно. Я вышел из леса, зашел на какую-то станцию, сел на скамейку и уснул. Меня разбудили жандармы и привели к офицеру. Перед офицером на столе лежала бумага, испещренная длинной колонкой цифр. Это были лагерные номера беглых узников. Я понял, что погиб. Достаточно было жандармам сорвать с меня рубашку, как они бы обнаружили на моем теле освенцимский номер.

«Кто ты?» — спросил офицер. «Я поляк». «Почему здесь?» «Бежал из рабочего эшелона».

Немец владел польским не лучше меня, но все же догадался, что я плохо говорю по-польски. Он вызвал переводчика. Тот, конечно, сразу увидел, что я русский, но не подал виду.

«Пан офицер спрашивает, почему поляк не умеет говорить по-польски?» — перевел он.

«Я из-под Львова, — соврал я. — Больше жил среди украинцев, забыл родную речь».

«Он говорит правду, — подтвердил переводчик. — Мне тоже известно, что поляки из Западной Украины отвратительно говорят на своем языке».

Меня заперли в камеру. Вскоре сюда же втолкнули молодого русского парня. Парень сказал, что его выбросили на парашюте к партизанам, но он угодил прямо в лапы к фашистам.

Вечером случилось страшное. Меня и парашютиста пошали в баню. Я кричал, что простужен, что мне нельзя мыться, но меня никто не слушал. Я вынужден был раздеться, и тогда парашютист увидел на моей груди лагерный номер: «3456».

«Они знают, что ты из Освенцима?» — озабоченно спросил парашютист. «Нет», — ответил я.

Парашютист поговорил с банщиком-поляком, и тот принес пузырек туши. Ночью в камере при бледном свете луны, который проникал сквозь крохотное оконце, парашютист расписал мое тело замысловатыми узорами. Номер исчез.

Утром парашютиста увели, и я его больше никогда не видел. А меня отправили на немецкую фабрику, где трудились поляки-невольники. Польские рабочие прекрасно понимали, что я русский, но ни один не выдал меня…

Николай Иванович закурил, отвернулся к окну. Потом сказал:

— И если ты можешь видеть меня сегодня живым, товарищ, то этим я обязан десяткам незнакомых мне польских братьев. Кто они? Я знаю только фамилию часовщика, который прятал для меня хлеб, вдохновил на побег и накормил тарелкой супа. Его фамилия — Цвиклицкий. Одного из сыновей звали Яном, а старшую дочь Вандой. Я даже найду их дом…