Секта-2

«Проклятье! Так хочется есть, а в кармане нет и пфеннига. А все потому, что нет туристов, их сегодня вообще не видно. Впрочем, немудрено, дворец-то закрыт. А раз нет этих праздных дураков, то нет и надежды, что кто-нибудь из них купит мои рисунки и я смогу выпить горячий кофе в кондитерской Лауфера. Мой бог, какой там вкусный кофе! И еще эти замечательные медовые крендели и швабский вишневый пудинг! И все совсем недорого. Жаль, что Лауфер больше не верит мне в долг, хотя, быть может, если я заплачу за кофе, он даст мне что-нибудь из съестного просто так. Бывает, что у него остается засохшая выпечка. Редко, но бывает. Все, довольно, нечего раскисать, как картонный болван под дождем. Надо работать, лишь усердная работа есть путь к свободе и постоянной сытости». Замерший было у своего мольберта молодой человек в явно бывшем ему не по размеру, с чужого плеча пальто принялся водить кистью по холсту, время от времени отрываясь от работы, чтобы сделать несколько резких энергичных движений, позволяющих хоть немного согреться. Со стороны казалось, что юноша исполняет какой-то замысловатый ритуальный танец: он размахивал руками, изгибался, вертел головой и приседал, делая все это в строгой последовательности и довольно пластично. Постепенно на холсте появлялось ставшее уже привычным для молодого человека изображение венского дворца Хофбург. Он рисовал его так часто, что и сам уже не помнил, сколько раз это было. Он вполне мог бы нарисовать его по памяти, даже с закрытыми глазами, сидя в своей комнате, но опускаться до столь грубой фальши себе не позволял. Во-первых, в комнате было холодно, почти так же холодно, как и на осенней улице, во-вторых, он давно заметил, что туристы охотнее покупают его картинки, когда они, что называется, «свежие», то есть сделаны в тот же день и при той же погоде, словно моментальная фотография. Люди хотят унести с собой то, что видели их глаза, и никто особенно не горит желанием покупать, к примеру, солнечный летний Хофбург, когда вокруг шумит Рождество и дворец украшен к празднику с особенным венским шиком.

Толстый шуцман[32] пошел на второй круг и, поравнявшись с треногой мольберта, с любопытством взглянул на рисунок и присвистнул:

– А у тебя талант, парень. Ловко ты малюешь и, главное, быстро, я так не умею.

– Каждому свое, – сквозь зубы процедил художник.

– Да не ершись ты, – миролюбиво продолжал шуцман, тайком хлебнувший крепкой кунтушовки[33] в кафе поляка Лещинского, где привык столоваться дважды в день.

Кунтушовку готовила пани Лещинская, и получалось у нее замечательно: крепчайшая, в 70 градусов настойка продирала до слез, а после долго грела. Самым же главным ее чудом из тех, что случались с употребившим огненную настойку внутрь, было то, что после нее не краснел предательски нос и голову словно продувало свежим, теплым ветерком, совсем как в той деревеньке в Баварских Альпах, откуда шуцман был родом.

– Смотрю я на тебя, – продолжал он, – а ты вроде неплохой парнишка, трудолюбивый, только голодный совсем. Но, с другой стороны, это, может, и неплохо. Настоящий солдат не должен много есть, тогда он воюет с особенной злобой, а воевать-то нам, немцам, придется много, вот что я думаю. Эй, да ты совсем продрог! И вот, смотри-ка! – Он указал на большую папку, где художник хранил свои этюды. – Художества твои здорово подмокли! Шел бы ты домой, – с сочувствием, которого в нем невозможно было предвидеть, посоветовал шуцман, – а то, не ровен час, подхватишь пневмонию на этаком-то ветру.

Лицо «парнишки» исказилось и стало похоже на театральную маску: злые глазенки, уголки рта опущены, подбородок топорщится, будто в попытке сохранить достойную мину перед очевидной безнадежностью, через лоб пролегли две вертикальные морщины, похожие на никогда не пересекающиеся провода трамвая.