Селена, дочь Клеопатры

Лучше было промолчать, а не то он бы многое мог порассказать. Впрочем, у него болела голова. Он не выносил тяжелого запаха свечей и ламп, поэтому подошел к открытому окну, выходящему во двор Трех Водоемов. Занимался рассвет: внизу дородные служанки сновали туда-сюда, наполняя кувшины, старики, присев на корточки, разглаживали метелкой золотой песок, на котором отпечатались следы. Утренний воздух пах морем и смолой; ему гораздо больше нравился этот аромат, чем дурманящий запах нардового масла, которым вчера намазали дверные проемы и кровати. Ему было хорошо от свежего ветра. Он много выпил, это правда, но не до такой степени, чтобы потерять голову. Опьянев, он никогда не становился жестоким. Под действием алкоголя он сразу делался веселым, щедрым, разговорчивым, начинал верить, что ему нет равных, и разговаривал с богами на «ты»; а затем очень быстро впадал в глубокую печаль. В то утро ему хотелось плакать: он давно понял, что никогда не станет для Царицы первым и важнее всех для нее всегда будет Цезарион…

Полно, как бы там ни было, он же не собирался ревновать ее к малолетнему самцу! Да к тому же к пасынку! Он старался не задаваться вопросом, не потому ли Клеопатра отдалась ему, что хотела прежде всего спасти Цезариона. Чтобы защитить жизнь и наследство своего сына, она готова была спуститься в преисподнюю, она бы отдалась Аиду, она бы поцеловала пса Цербера и лобызала бы Сета, убийцу Осириса! Странная Исида!.. Но как ребенок Цезарион не вызывал у него никаких претензий, хотя он видел, что тот полностью вжился в роль: по отцу он из рода Юлиев, а в этой семье все любили поучать! Даже самый великий среди них, Цезарь, в свое время наставлял его: «Антоний, ты не должен пиршествовать до утра», «Забудь ты своих танцовщиц, Марк, брось эту Китерис!», «Ты слишком много говоришь, Антоний, и не всегда по теме…»

Ладно, хорошо, «Парфянское царство»… Ну и что – Парфянское царство? Нужно ли объяснять этим занудам, что речь – это искусство? И дарящий радость Дионис это доказал: искусство и плотская любовь – одно целое. Только что в гимназиуме он, император, занимался любовью с толпой – невозможно контролировать себя во время экстаза! В моменты эйфории он вел себя с Клеопатрой как с «сучкой», но она не обижалась на его слова. Наоборот. Пускай он заблуждался, пускай богохульствовал, пускай оскорблял Ее величество

, – она это обожала… И во время его выступления александрийский народ («чернь», как с презрением назвала его Царица), этот веселый, хитроумный дружественный народ прекрасно понял, что Парфия здесь просто пришлась к слову; что они, народ и оратор, вместе давно уже стерли границы, перешагнули рубежи; бог властвовал ими, они грезили Александром, грезили дионисийским Александром, они мечтали и были счастливы.

Царица громко закричала:

– Селена, не смей трогать мои шпильки для волос! Только не их! Никогда!

Селена, единственная из всех детей не уснувшая, открыла маленькую шкатулку, стоявшую на туалетном столике матери, где были сложены изумрудные и гранатовые шпильки для волос, очень похожие на те, которыми она когда-то играла в бреду. А теперь мать накричала на нее и больно ударила по пальцам кисточкой для румян. Малышка, испугавшись, что сделала что-то не так, убежала, рыдая… и наткнулась на ноги отца, запутавшись в его одежде.

– Полно, полно… Не нужно плакать, слезы тебя не украшают!

На ее щеках образовались потеки от черного карандаша.

– Царица не разозлилась, мой бедный осленок, она просто устала. – И подумал при этом: «Что она скрывает в этих шпильках? Почему так испугалась, когда увидела, что ребенок их трогает?» – Мы все устали. Что подарить моей дорогой доченьке, чтобы она улыбнулась? Новую куклу?

Селена энергично помахала головой. Она ничего не хотела. Ничего из того, что было возможно: пусть ее больше не ругают и пусть она перестанет быть царицей. С тех пор как она стала слышать несущиеся вслед все эти незнакомые слова, ей стало казаться, что они проникают внутрь носилок, эти тысячи кричащих ртов, тысячи цокающих языков. Она боялась и думала, что теперь словно чем-то измазана, что она больше не обычный ребенок. Селена осознала, что не все маленькие девочки – царицы, что она другая. И от этого ей было страшно, как тогда, в горячке, и стыдно, словно из глаз снова потек желтый гной. Она была грязной и больной…

– Чего желает моя горячо любимая дочка? Белого козлика для своей двуколки? Нового попугая? Мангуста?

Вдруг Селена вспомнила об армянском младенце.

– Я хочу раба, – ответила она.

– Но у тебя их сотни! Все слуги дворца…

– Я хочу собственного раба!

– Ах, это потому что ты царица, да? Тебе нужны личные слуги? Это просто, я подыщу милую критскую рабыню. Или красивого киренского кочевника…

– Я хочу армянского раба!

– Нет, дорогая, Армения не твоя, она принадлежит твоему брату…

И тогда она поведала, что видела накануне в Серапиуме – младенца в процессии пленных, мать и ребенка.

– Ну, Селена, – смеясь, сказал Антоний, – и чем же тебе услужит младенец? Что можно с него взять?