Селенга

Бабка сняла ковер со стены, старательно выбила из него пыль на крыльце и скатала ковер в трубку. Добавила вязаные салфетки, кота с бантом, похожего на Поташа, все, что у нее нашлась более или менее ценного.

Она решила отослать это в общежитие на Братскую ГЭС. Ей оно уже ни к чему, а там голые стены, нет графинов и неуютно при тусклых лампочках. Жаль было, правда, оленей: с ними связывались воспоминания чуть не целой жизни.

В ковер она засунула лист бумаги. Письмо писала долго, карандаш как на грех ломался, неровно царапал большие буквы, а послание получилось куцее: «Дорогие ребятки, пишет вам старая пенсионерка. Хочу как-нибудь помочь вам в вашей трудной жизни и вот посылаю свое рукоделие».

Одна вещь ее озадачила: у нее не было ни одного адреса. Об Андрее не передавали. Она долго не решалась, не знала: там ли он, да и один ли Долохов на стройке? Она решила просто надписать: «В главное управление, для какого-нибудь общежития», — уж они там как-нибудь поделят.

В комнатах стало голо и серо. Бабка подумала, что, если хуже у нее теперь, это пустяки, не замуж же ей выходить, а лучше станет в каком-нибудь общежитии, успокоилась таким нехитрым доводом и принялась обшивать полотнищем тугой сверток.

ЮРКА, БЕСШТАННАЯ КОМАНДА

1

По раскисшей от дождей дороге ехал грузовик. В открытом кузове, укрываясь под рогожами и мешками, жались друг к дружке четверо колхозниц, а в кабине сидели шофер Горлов и семилетний пассажир Юрка. Люди они были разные, не нравились друг другу и не разговаривали.

Погода стояла отвратительная. Конец лета выдался какой-то гнилой; дожди зарядили вторую неделю подряд — однообразные, моросящие, с ветром, и многие в округе опасались за урожай.

Машина месила колесами грязь, шарахаясь из стороны в сторону, вползала на скользкие бугорки, чтобы снова нырнуть в очередную выбоину. Очиститель на ветровом стекле слабо елозил туда-сюда, только развозя грязь, и Горлов опустил боковое стекло, чтобы сподручнее было выглядывать вперед.

Дорога как раз загибалась, обходя петлей обширную пойму, и путники могли бросить взгляд на пройденное, на пойму, на видневшийся еще совхоз, из которого они уезжали.

На юру, открытый всем ветрам и хлябям, он лепился грязными унылыми кубиками мазанок, с редкими общипанными деревцами между ними. Ветер срывал с труб водянистые струйки дымков. Понурые коровы брели вдоль обтоптанного и загаженного пруда, похожего на лужу.

Непонятно, кому первому взбрело на ум поселиться в этих бесприютных степных местах и что искали здесь древние люди — невиданные ли клады или спасение от последней нищеты. Но жили они сотни лет, плодились, умирали, ставили новые мазанки взамен обветшалых. Суховеи жгли молоденькие сады, а люди с необъяснимым упорством снова их сажали. Люди могут жить где угодно, только непонятно, зачем они это делают. И поскольку шофер был сам из этих людей, он с недоумением и досадой закрыл стекло и углубился в пристальное созерцание ползущей черной коварной колеи перед радиатором. Ему мучительно захотелось выпить.

Он был тяжелый человек. Шофера Михаила Горлова давно знали как пьяницу, грубияна и циника. Ему стукнуло тридцать три года, но он не набрался ни степенности, ни ума, даже не удосужился жениться.

Правда, он сходился время от времени с разными женщинами, полгода жил со вдовой старше его на десять лет, но это был скорее сплошной скандал, чем семья, и в одну прекрасную ночь вдова с воем выбросила в окошко все его барахлишко с сундучком и в одной рубашке клялась перед сбежавшимися свидетелями никогда больше не выходить замуж. Кстати, через месяц к ней уже переселялся со своим сундуком счетовод, но это не важно. Горлов сам понимал, что он несносный человек. А ему было на это наплевать.

Некогда был он просто славный малый, верховодил оравой юных совхозных гуляк. Шли годы; гуляки оседали за юбками жен. Горлов поступил учиться в техникум — бросил. Посылали его на курсы — оттуда исключили за скандалы и драки. Когда ушел в армию, многие добропорядочные люди в совхозе облегченно вздохнули. Но он отслужил и вернулся на прежнее место со специальностью шофера. Тяжелый характер не убавился, а, напротив того, Горлов стал даже как-то злее, жадным и угрюмым.

Он рвал рубль и пропивал с друзьями. За чаркой он проникновенно рассуждал, что в этой проклятой жизни учись не учись, а все равно копейка правит человеком. На что, к примеру, ему учиться? Вот он — шофер, а отхватывает поболее, нежели иной инженер. Друзья поддакивали, хвалили его правду-матку.

Следует сказать, что в совхозе Горлова хотя и не любили, но держали охотно.