Селижаровский тракт

Савкин, рядовой коншинского взвода, отстает и плетется вместе с Четиным в хвосте роты. Он идет туда во второй раз, и, как ко всем "бывалым", Коншин относится к нему со смешанным чувством некоторого уважения - все-таки воевал и иронии, потому что "бывалые" панически боятся самолетов, вопят, увидев где-нибудь зажженный огонек, и вообще представляются Коншину чересчур напуганными. Понять их, конечно, можно - воевали тогда, когда немец был силен. В том, что сейчас немец другой, Коншин не сомневается. Подтверждают это и раненые:

- Не тот немец, не тот...

- Кусается еще, сукин сын...

- Придете - увидите.

И очень верит Коншин, что их Отдельная, да еще Особая, стрелковая бригада, почти вся из кадровиков, хоть и измытаренная дорогой, - немцу задаст. Ведь здорово - в каждом взводе десяток ППШ, штук пятнадцать самозарядных СВТ*, два ПТР, у каждого по две "лимонки" и одной РГД - это же сила!

* Самозарядная винтовка Токарева.

Да и Рябиков - бывший его связной, когда он был взводным на формировании, и теперь шагающий рядом, - подтверждает его мысли:

- Должны мы дать немцу, товарищ командир. Ведь дальневосточники мы, кадровые...

Рябиков - смоленский, и семья его под немцем, и ничего он, конечно, о ней не знает - живы ли, нет? Для него каждый шаг вперед - это шаг к дому, и видит Коншин, что воевать тот будет по-настоящему. Положиться на такого можно.

Рядовой Савкин это "дадим немцу" не особенно разделяет, твердит всю дорогу: порядка на войне не было - и незаметно, чтобы его прибавилось. Трудно идет на войну Савкин. Еще в первую ночь, когда на западе неожиданно и зловеще полыхнуло небо и Коншин, чтобы сбить как-то оцепенение, охватившее людей от такой близости фронта, бросил небрежно: "Довольно красиво..." - Савкин подошел к нему, взял за локоть и медленно, будто с трудом, произнес:

- Там страшно, командир... Понимаете - страшно, - уже совсем тихо добавил и отошел.

Что знает помкомвзвода Коншин о своем бойце Савкине? Учитель. Интеллигент, а потому и воспринимает все остро, слишком болезненно. Ну, у него двое детей. Что такое дети и что чувствует отец, их покинувший, идущий на войну, Алексею пока не понять, а может, и не придется понять никогда. Но все же он никогда грубо не обрывает жалобы Савкина, как он это делает с другими, хотя бы с тем же Филимоновым, который всю дорогу бурчит:

- Пожрать перед смертью и то не дают. Еле ноги тащим...

- Прекратите, Филимонов! - режет Коншин, зная, что разрешать говорить о трудностях - значит в какой-то мере соглашаться, признавать наличие этих трудностей, а этого нельзя: разговоры поползут дальше и дальше. Но Филимонова на голос не взять, и он продолжает:

- Что, в России хлеба уже нет? Довоевались, значит...

- Отставить разговоры! - гремит Коншин. - Война! Не понимаете, что ли, война!

- Война... Ни при чем здесь война. Почему нас в Малоярославце на довольствие не поставили? Тоже война? Порядку нету - вот что. Красноармейцы у баб, после немцев разоренных, картошечку выпрашивали... Стыд! Все балакали: на фронте кормежка будет с наваром. Где он, навар-то? Полкотелка пшенки да кус хлеба...

- Молчать, Филимонов!

- "Молчать!" - На Филимонова накатывает. Только теперь и поговорить по душам. Вот вы, командир, по молодости, наверное, думаете - ждут вас там подвиги геройские и всякое такое? Так думаете?

- Так, - отвечает Коншин, чтобы отвязаться.

- Беседовал я с ранеными... Горазд еще немец, ох как горазд! Что весной будет, неизвестно, может, опять на Москву попрет? Много ли верст до Москвы-то?

- Не попрет, - говорит Коншин с наигранной уверенностью, а сам думает, что и верно, всего за двести километров от Москвы немец, а потом, чтоб заткнуть рот Филимонову, добавляет: - Я вас, Филимонов, могу к политруку подвести. Вот с ним и покалякайте.

Филимонов замолкает, бросает на Коншина укоризненный взгляд и покачивает головой.

Но идут и другие разговоры, может, наивные, на коншинский взгляд. На одном из коротких привалов услышал он смех, подошел. Бойцы растянулись на снегу, покуривая, а один из рядовых его взвода стоял и что-то говорил ребятам. Коншин подошел ближе.

- Значит, не боишься фрица? - спросил стоящего бойца один из пожилых.

- Нет. Смерти, может, боюсь, а фрица нет. Видишь, ППШ у меня, семьдесят два патрончика. Цельный взвод фрицев могу ухлопать.

- Герой ты... - усмехаясь, продолжил пожилой. - Кабы все такие были, наверно, немца до Москвы не допустили.

- Ну, допустили... Напали-то они неожиданно, не развернулись мы по-настоящему, ну, самолетов пока не хватает, танков, так наделают самолетов... Вот в начале войны и автоматов - раз-два, и обчелся, а теперь... Оплошали, конечно, маленько, но, ты же знаешь, нашего русского мужичка раскачать треба, спокон веков так - пока гром не грянет, мужик не перекрестится... Но повернулась уже война. Всем ясно.

- Панихиду-то немцу рано заказывать, - проворчал кто-то, тоже из пожилых.

- А может, не рано. Я вот уверен - придем мы, кадровые, дадим прикурить, стоявший боец сказал это серьезно.