Семь баллов по Бофорту

Анадырь — ворота Чукотки. Чтобы увидеть город, нужно долго терпеть в тряском аэропортовском автобусе, потом ждать на груде плавника хлипкий рейсовый катеришко. Когда катер, обиженно ревя, наконец швартуется у причала, пассажиры гулко ссыпаются по дощатому трапу ни узкую палубу. Им предлагают спуститься вниз, в «салон». Никто не спускается. Ветер пронизывает до костей. От острых бутылочно-зеленых воли веет горьковатой пылью. Мы карабкаемся через залив медленно, но неотступно. После долгих скитаний по аэропортам, хриплых споров с неумолимыми диспетчерами, заискивающе-нелепых препирательств с синоптиками впервые становится весело. Солнце остро пронзает бок серой поджарой тучи, и все вокруг вспыхивает нестерпимо ярко: синющее небо, залив, золотистые ящики, плывущие от причала, и снежные всплески гигантских рыбин — они направляются в лиман, выбрасывая светлые тела из воды, будто прошивая волны шелковыми белыми стежками.

— Белухи! — хрипло сказал громоздкий, из тех, что продавливают кресла в ИЛ-18, дядька в гремящем ветровике. — Стерва, а не животная — шестьсот килограммов за раз жрет, тьфу ты! А ребеночек ее вот так ласты сделает, — дядька раскинул полусогнутые руки, больно ударив меня в плечо, — обхватит мамку и едет себе. Вот так обхватит, — он еще раз энергично раскинул неуклюжие руки, — и едет!

— Почему же их не уничтожают?

— Я так думаю, приказу такого не было, — сплюнув, ответил дядька.

Анадырь надвигался на нас серым невысоким мысом, весь темный на фоне холодного, яркого неба. По берегу валялись рыбацкие лодки, у причала возился белый санитарный катер, а в море за трапециевидным камнем что-то выжидали три черных океанских сухогруза. Ворота Чукотки открылись.

Анадырь оказался очень тихим, будто обезлюдевшим. Прохожие попадались редко; разве что внизу, у моря, по мелочам скандалили портовики — ругались торопливо, размашисто, без особой охоты восстановить справедливость.

В ожидании рейса на Лаврентий мы бродили по прибрежной гальке, усыпанной обломками ящиков, по молчаливым серым улочкам, мрачноватым и непривычно обнаженным.

За портовыми строениями начинался рыбацкий поселок. Он тянулся по обе стороны дороги рядками дощатых домишек в одно окно. У иных окно было заколочено, а труба прикрыта фанеркой, придавленной сверху кирпичом: хозяева поехали есть арбузы на материк. У моря, в густых ромашках, белел свежевыструганный вельбот. Тут же, в траве, будто для сравнения, валялась старая чукотская байдара из деревянных ребер, обтянутых полупрозрачной шкурой тюленя. Чтобы выйти на такой байдаре в океан, нужно незаурядное мужество.

Около каждой избенки высилось деревянное, посеревшее от морской сырости сооружение — вроде огромной подставки для галстуков. Сооружение и в самом деле было увешано старомодно-широкими, семужного цвета «галстуками» — юколой (рыбины разрезались надвое, вдоль). Юкола опоясывала яркими гирляндами дома, вялилась на завалинках, на днищах опрокинутых лодок.

В крайнем домике, на крыльце, сидела скуластенькая чукчанка в ядовито-зеленых рейтузах и, покуривая папиросу, следила за тем, как муж, белобрысый рязанский паренек, рубил ящики из-под консервов на дрова. Тут же бегал мальчонка лет пяти, узкоглазый и русый.

Небо было подозрительно безоблачным, и на всякий случай у кладбища ржавых железных бочек пришлось исполнить танец отлетающего самолета. Мы немножко шаманили на Чукотке, и нам в общем-то здорово везло. Слегка пригнувшись, расставляешь, как крылья, руки и кружишься все быстрое и быстрее, заклиная строптивого бога удачи ниспослать тебе летную погоду. Бочки нужны для аккомпанемента, их пустое нутро ухает соболезнующе и ритмично. Бум-бум-бум. Но вообще, как мы узнали позднее, бочки на Чукотке — незаменимая вещь. В них, как свечки в подсвечниках, торчат столбы электропередач, в них привозят горючее и вывозят прозрачный китовый жир, в них геологи пекут себе хлеб, их привязывают к башмакам тонущих в марях тракторов, на бочках едят, спят, беседуют пассажиры грузовых спецрейсов, из бочек вяжут плоты, чтобы переплыть разлившуюся за ночь речку, и, наконец, в каждом доме, в сенях, стоят эти самые бочки с кристальной ледяной водой. Бочки, бочки и бочки — ржавые, новенькие, ослепительно-желтые, красноватые и закопченные дочерна.

У кладбища бочек мы нарвали одуванчиков и отправились в гостиницу, сопровождаемые темнотой: белые ночи кончились, к одиннадцати уже темнело.

С моря тянуло соленой сыростью, корабли на рейде засветили огни, и темнота приблизила их к берегу.

Мы снова вышли к воде, и я сунула в залив палец — попробовать, соленая ли вода. Вода была ничего себе.