Семь баллов по Бофорту

Снаружи ледовый самолет — воинственная полярная птица. И потому сначала немного шокируют набор кастрюлек и сковородок, шкафчик, столик и плитка — все начищенное и удобное, как у домовитой хозяйки. Желтые спасательные костюмы и пробковые пояса аккуратно разложены на скамейках. Неужели хоть несколько минут можно проплавать живым в ледяной океанской воде? Но все-таки, наверное, спокойнее, когда пояса тут, желтые, как цыплята.

Через час мы приземлились на материке. Дождь, никого не принимают. Наша алая машина в одиночестве расплескивает лужи — ее принимают всегда. Жора запросил штаб морских операций: можно ли двум москвичам вылететь на ледовую разведку? Штаб молчал.

В буфете, где царила за стойкой дебелая бойкая бабенка, мы торопливо жевали печенье и пили консервированный компот. Не было ни чая, ни кофе, ни бутербродов.

— Не поспели еще! — отрезала буфетчица, глядя мне в переносицу прозрачными, наглыми глазами. Из-за ее мощного плеча выглянула краснощекая девица, улыбнулась иронически: ишь чего захотели — чаю.

— Безобразие! — вяло сказала я. — Для чего же вы тут сидите?

Не хотелось лететь на разведку с холодными абрикосами в желудке.

Пришел из пилотской Жора: штаб разрешил нам вылет.

Штурман Женя Щеглов и гидрологи сверили часы. Маршрут нашей разведки — Ледовитый океан, по меридиану, на тысячу километров к полюсу.

Гидрологи, скинув пиджаки и закатав рукава, склонились над картами. Вот Врангель, а вот тут идем мы. На карте, по океану, странные зеленые, синие, желтые пятна. Там, где мы идем, пока что белое пятно.

Толя Криницын, с нежным румянцем на тонких щеках, весь в черном, смотрит за окно, насвистывая: «Я знаю, скрыта в этом сердце тайна…»

— Паковый! — кричит он Кудрявцеву.

На карте появляется первое цветное пятно.

Я приникаю к окну. Внизу синие айсберги. Вот он какой, паковый.

— Женя, проверь широту!

Точность ледовой карты зависит от штурмана. Женя тщательно осматривает КПК-52, свое навигационное чудо. Чудо не должно ошибаться. Женя рослый, красивый брюнет лет тридцати — тридцати двух. У него красный значок — миллион километров налета. В «полярке» Женя уже лет восемь и навидался всякого: на одном моторе тянули вместе с Цыбиным пассажирский самолет от Тикси до Нижних Крестов, в торосы садился, туман вжимал в море. Жизнерадостность Жени не поколеблена, очевидно, она вообще непоколебима. А надо быть чрезвычайно жизнерадостным человеком, чтобы вот так, по пятнадцать часов в день, болтаться над морем.

— Ниже пятидесяти метров не спускаться! — кричит Жора, голова его оседлана наушниками. Для него весь мир взаимосвязан. Он уже поговорил с Певеком, выяснил, что за погодка в Нижних Крестах, каково на Шмидте.

Я залезаю под тяжелый тулуп и сплю. Сплю, очевидно, долго, потому что, когда просыпаюсь, весь самолет благоухает петрушкой и еще какими-то гастрономическими специями. Надо мной стоит Жора, непривычный без своих наушников:

— Вставай, вставай! Обед остынет, ну и соня!

Честное слово, это был удивительный суп.

— Нужда и не такому научит, — отмахивался от комплиментов Костя Борисов, — на голодный-то желудок много не налетаешь.

— Моржи! — крикнул Цыбин из кабины. — Вы ведь хотели посмотреть моржей?

По очереди с Романом мы вывешиваемся в покрытый ледяной корочкой блистер — выпуклое окно в виде полусферы. Коричневые лоснящиеся моржи панически скачут по льдине, поблескивая белыми клыками. Бултых в воду, бултых! Осталась голая льдина, грязно-коричневая. Изрядные трусы эти моржи. Самолета они, разумеется, не видят, но гул моторов вселяет в них ужас.

Когда высунешься в блистер и смотришь вперед, кажется, что паришь над морем — один, без всякого самолета. Вверху — небо, внизу — волны и льды. Наедине с океаном и полюсом.

В кабине спокойно. Наверное, потому, что Михаил Васильевич такой спокойный.

— Жаль, дочка не поступила в МАИ, — вздыхает он, — ничего, работать пойдет — устроится на вечерний…

Разговор сам собой перескакивает на Москву: и летчики, и мы уже второй месяц на севере.

А под крылом все то же, без изменений.

— Михаил Васильевич, чем опасны ледовые разведки?

— Высота маленькая, сесть негде, — как о чем-то постороннем говорит Цыбин и, надев круглые старушечьи очки, разглядывает моржей на далекой льдине. — Потому и считают опасными…

Самолет ведет Женя Кудряшов, невозмутимый широколицый крепыш. И вдруг, посреди разговора, Цыбин поворачивается и берется за штурвал. Я не вижу, что он сделал, но по глазам Жени догадываюсь, что что-то нужное и, может, единственно правильное. Абсолютное знание всех мелочей — при пятидесяти метрах, отделяющих самолет от океана, — это и есть, наверное, главное.

Наш путь на карте уже весь расцвечен цветными карандашами. Тысяча километров осталась позади. Декадный ледовый облет закончился.

Туман спускался до самой воды, когда вечером мы вышли к Чаунской бухте.

— Мыс Шелагский — противная штучка, один здесь уже накололся, — бормочет Женя, заглядывая в локатор.

Да, неприятный мыс. Здесь погиб купец Шалауров, здесь застрял корабль Биллингса, здесь льды прижали Врангеля, здесь чуть-чуть не перевернулись байдары Обручева.